Вероник Олми - Первая любовь
В тот день Эстелла посмотрела на меня и улыбнулась дружески, а потом посмотрела на Дарио — было похоже, что она не видела его долго-долго, и ей его страшно не хватало, она поцеловала его и спросила: " Чего ты хочешь сегодня? Мне кажется, ты устал немного? Нет? Ты уверен? Боже мой, Дарио! Ты опять надел эти джинсы, а на них пятно. И опять витаешь в облаках. Ну, тогда я напеку тебе блинчиков, ладно? А еще что сделать? Сварю шоколад! Да, прекрасная мысль. Горячий шоколад!" Эстелла занялась стряпней, а мы пошли в комнату Дарио.
Я не бывала в комнатах мальчиков. У своих кузенов я видела плакаты с мотоциклами, клубные вымпелы, комиксы о Тэнтэне, там пахло затхлостью и не было никаких тайн, ну разве что какой-нибудь запрещенный журнал под матрасом.
Дом Дарио был просторным и светлым, большие окна смотрели прямо в сад, которым, по всей видимости, никто не занимался, в нем все обитало как придется: растения, шезлонги, столы, теннисные ракетки. Похоже, никто не боялся, что польет дождь или наступит вечер, никто не спешил укрыть что-нибудь под крышей. В доме пахло дымком, даже когда камин не топился. И еще деревом и смолой. В коридоре стояли чемоданы, пальто лежало на канапе, на столе в кухне — связка ключей. Для меня эти зримые знаки отъезда были больше чем беспорядком, они были потрясением всех основ. У нас дома всем и всему было отведено свое место, и мы с Кристиной никогда не нарушали раз и навсегда установленный порядок. Даже наша общая комната была поделена — Кристинина половина и моя, — и у каждой был стол, стул и кровать, и мне казалось, что так будет всю жизнь, все всегда будет поделено на двоих и у меня всегда будет чувство вины, что мне досталось лучшее, хотя на первый взгляд все поделено поровну. Но я заняла все, даже место старшей сестры, ведь ей никогда не справиться с этой ролью.
Комната Дарио оказалась совсем крошечной: голые стены, аккуратно убранный письменный стол, высокое окно. Меня она удивила сходством с монашеской кельей. Я воображала Дарио принцем, а его комнату — полной тайн и художественного беспорядка. Дарио, бросив сумку, объявил, что сейчас покажет мне "игровую". Подумать только, игровую! Он сказал "игровая", как говорят "ванная". Я сразу вспомнила, как в десять лет играла с Кристиной в человечков. На бензоколонке нам каждый раз за полный бак давали диснеевскую фигурку из пластика, и у нас накопилась большая пестрая коллекция героев мультфильмов. Но, разумеется, они никогда не оставались самими собой, я превращала их в фантастических персонажей, злых, опасных и завораживающих. А сначала говорила Кристине: "Мы с тобой идем в "колдовскую". В "колдовской" происходят всевозможные превращения, и с принцессами тоже, моя дорогая. Да, да, с принцессами, с каретами и с лошадьми. А потом мы отправимся в "машинную" и увидим там новенький "Титаник" с роскошными каютами, а после "машинной", моя дорогая, если только ты не трусиха, отправимся в комнату чудес, нет, не стоит бояться и рассказывать о ней маме, она ничего не поймет в наших чудесах, потому что таких не бывает в Лурде".
Игровая Дарио была огромной. Наверное, сломали не одну стену и много комнат объединили в одну. И еще мне показалось, что Дарио живет в этом доме не два года, а родился в нем и здесь сложили все подарки, которые он получал с самого рождения, которыми его заваливали все семнадцать лет. Когда я была маленькой, то больше всех игрушек любила каталоги. Сидела и мечтала о том, чего у меня никогда не будет. Дорого, легкомысленно и не по-христиански дарить часы на первое причастие и устраивать елку на Рождество — так поступают плохие католики, а у нас есть самое главное — наши молитвы.
В углу, где пахло пластиком и пляжем, Дарио усадил меня на надувное кресло, круглое и оранжевое, обвел рукой комнату и спросил:
— Слишком большая, правда?
— Великовата…
— Пойдешь на вечеринку к Анн-Софи в субботу?
— Не знаю… Вообще-то нет… Мама не слишком одобряет…
— Но я же тебя видел. На вечеринках.
— По средам.
— Вот как!
— В среду я… я говорю маме, что делаю уроки у Франс, а в субботу я… И папа тоже… В общем, мы остаемся дома.
Больше он ничего не сказал. Он смотрел на меня. Так долго, что мне показалось: он забыл про меня, занялся чем-то другим, и я не знала, что должна делать, я была одна, сидела напротив Дарио, впервые у него в доме, в комнате, наполненной ненужными игрушками, запах шоколада добрался до нас, а синие, внезапно потемневшие глаза Дарио смотрели на меня ласково и внимательно, и я чувствовала, что дело кончится солнечным ударом, так мне стало жарко; я не решалась шевельнуться на скрипучем надувном кресле и твердила про себя, что даже если мне кажется, что конца этому не будет, все обязательно кончится, невозможно же сидеть друг против друга до скончания времен, завтра нам нужно идти в лицей, а вечером я буду ужинать со своими в столовой, это уж точно. Точно, жизнь совсем не такая, но именно здесь я ее чувствовала, и чувствовала по-новому: она была насыщенной и не нуждалась в мечтах, заполняющих пустоту, она была самодостаточной и до того полнокровной, что сердце у меня билось куда быстрее обычного: до сих пор оно ленилось, а теперь очнулось и поскакало галопом изо всех сил. Дарио продолжал смотреть на меня, смотрел, не считая времени, с безмятежным спокойствием, обнял взглядом и больше не двигался. Потом он улыбнулся, а у меня от его улыбки выступили на глазах слезы, сердце не справлялось, двух клапанов ему явно не хватало, я задыхалась, мне не хватало воздуха, и, когда Дарио протянул ко мне руку, когда его рука приблизилась к моему лицу, когда его пальцы коснулись моего затылка и освободили мои волосы от резинки, я потеряла сознание.
Мой обморок помог нам понять очень важную вещь: мы должны сближаться очень медленно, как можно медленнее, насколько это возможно. Дарио больше не пытался прикоснуться ко мне, на некоторое время я успокоилась, но вскоре ожидание стало для меня пыткой, на меня накатывал невыносимый страх. Чего я боялась? Что он прикоснется ко мне? Или того, что не вынесу ожидания? Я стала живым непрестанным ожиданием, с болезненно напряженными нервами, и все события проходили через фильтр ожидания. Между нами возникло особое пространство, нас словно бы спаяли плечами, спинами, животом, мы стали никому не видимыми сиамскими близнецами. Мы ходили и дышали иначе, чем все другие. Всегда ощущая призвук боли в солнечном сплетении и в низу живота, волоча, как на буксире, тяжело переполненное сердце. Чем ближе мы оказывались друг к другу, тем труднее нам становилось говорить. Дарио избегал смотреть на меня. Взгляд Дарио был равносилен прикосновению. Слову. Мы опасались даже взглядов. Опасались всего. И Дарио снова зажил, как прежде, снова стал излюбленным объектом флирта для девочек-лицеисток. Я смотрела на него во время наших вечеринок, угнетающих скукой и подавленной чувственностью, близостью напоказ и длинными поцелуями. Я ловила минуту между двумя медленными танцами, когда он вытрет лоб тыльной стороной ладони, переведет дыхание, когда взгляд его станет отрешенным, когда на него смотрю я одна. Такие минуты стали смыслом моей жизни. У Кристины был Майк Брант. У матери — спасительные крестики. У отца — бабочки на булавках. А у меня — минуты отрешенности Дарио. Кто мне мог пообещать что-то большее? Я поставила себе целью выжить вопреки ожиданию, совладать с наплывом чувств и в один прекрасный день подойти к Дарио, не потерять сознания и принадлежать ему целиком и полностью, любить до изнеможения, а потом не упустить минуту его отрешенности, которая будет принадлежать мне одной. Само собой разумеется, я понятия не имела, как все это произойдет, и представления насчет того, как "занимаются любовью", у меня были самые смутные: несколько описаний в книгах, несколько откровенных сцен в кино, фантастические рассказы подружек, вернувшихся из Англии или летнего лагеря, говорящие о вещах, которых я не понимала. Корали Щуплин сообщила, например, что ее брат переспал с немкой, а потом сердился: "Черт бы их побрал, этих немок, слишком длинные, не достанешь!" Я не поняла. Высокие они, что ли? Очень большие, и мальчишкам трудно влезть и накрыть их целиком? Другая поделилась со мной непроходимой глупостью своей кузины: они с мужем никак не могли завести ребенка и наконец отправились к врачу; он осмотрел ее и обнаружил, что "живот у нее весь в синяках, оказывается, придурки не заходили внутрь, а занимались любовью через пупок". Все эти рассказы, претендуя на искушенность, своей нелепостью обнаруживали нашу крайнюю невинность. От любви всегда веяло нечистотой. Она была тайной, и нам хотелось, чтобы тайна эта была великой, однако по мере прояснения тайна сужалась, становилась прозаической и не слишком интересной, мы были заранее разочарованы и все-таки хотели ее узнать, надеясь, что откроем то, что другим не открылось.
