Вероник Олми - Первая любовь
— А разве теперь не говорят "преподаватель начальной школы"?
Я снисходительно улыбнулась.
— Могу я предложить вам выпить? — спросил он.
— Я заказала бы еще виски… Хотя это неразумно..
Он подозвал официанта.
— Всех этих мальчишек я учил играть в футбол. Я знаю их, знаю их старших братьев, отцов, матерей и даже кузенов! — Он засмеялся, и было видно, что он этим гордится.
Он был немного моложе меня, лет сорока, небольшого роста. На вид совсем не спортивный: в своем тренировочном костюме и кроссовках он походил скорее на арестанта, чем на атлета.
— Худышку, я имею в виду Робера, вы тоже знаете? — спросила я. — Они его не любят, да?
— Никто не любит Робера. А в каком городе вы преподаете? Здесь я что-то вас не видел.
— В Париже.
— И в Париже говорят "учительница"?
— Нет, говорят "преподаватель начальной школы".
Нам принесли наши стаканы, и мы подняли их, наклонив головы, а потом молча выпили. И тогда я его увидела. Того самого типа. С автострады. Он сидел напротив и смотрел на меня. Он не жестикулировал, не доставал сигареты, не прятал монетки, он просто спокойно сидел и сопел, мирный такой толстячок, а я не сводила с него глаз. Да, это был он. Невероятно, но это был он.
— Робер — отпрыск самой старинной семьи в нашем городе.
— Подумать только!
Фокусник так же потел, как тогда в кафе на автостраде.
— Они все умерли.
— Простите?
— Вся семья Робера, да, вот так… Все умерли. Кроме него, разумеется. Родители, дедушка с бабушкой, младшая сестра — все.
Я взглянула на парнишку, он покорно сидел на стуле, млея от восхищения, а притворяющиеся крутыми парни даже не смотрели на него.
— Автокатастрофа?
— Да. Вечером тридцать первого декабря. Ужас, правда ведь? Водитель грузовика их не заметил…
— А Робер? Его не было в машине?
— Робер катался на лыжах.
— Повезло…
— Как знать?
Я снова посмотрела на фокусника, он мне улыбнулся. У меня вдруг прихватило сердце, в баре стояла невыносимая духота.
— Видите мужчину напротив меня? — спросила я спортсмена.
— Это Чарли. Знаменитость нашего города.
— Почему знаменитость?
— Упс! Похоже, не миновать скандала, — прошептал сосед.
Тристан снова ссорился, но на этот раз с парнем, который ему сопротивлялся и обозвал "вором". Парень сделал шаг вперед и уже занес руку. Отец семейства встал между ними и, само собой разумеется, получил удар кулаком, повалился на стойку с криком, что ему сломали нос. Робер поднялся со стула и попытался встать между противниками, которые подначивали друг друга то тычком, то ругательством. Робер умоляюще говорил: "Да ладно вам, ребята!", повторял: "Глупо же, парни! Нашли чем заняться!" В голосе у него звенели слезы, он паниковал, в этом не было сомнений. Футбольный тренер вздохнул, встал и направился к ребятам. Одного он взял за шиворот, второму заломил за спину руку, рявкнув, чтобы прекратили дурацкие штучки. Робер в отчаянии ломал руки, ужасно худые и почему-то дряблые. Он один боялся драки, для остальных она была чем-то само собой разумеющимся, пьесой, которая повторяется без особого вдохновения, с мелкими изменениями в невнятном тексте. Все немного отошли друг от друга, ссутулившись, стиснув зубы, спрятав кулаки в карманы, отступили, освобождая пространство, но тренер их вразумил — очевидно, он пользовался авторитетом и наслаждался этим, судя по блеску в глазах. Он стал героем вечера, звездой, которая появилась под занавес, и теперь, не торопясь, выдержал паузу, чтобы удостовериться, что страсти улеглись. Напряжение спало, отец семейства прижимал платок к носу, вся рубашка у него была залита кровью. Тристан, будто страдая тиком, то и дело пожимал плечами. "Чтобы я такого больше не видел, всем ясно?" — спросил тренер, а потом махнул официанту, чтобы принес всем выпить. И тогда вдруг Робер засмеялся, наконец-то и он пришел в себя.
— Что с тобой, Робер? — спросил тренер уже совсем спокойным голосом.
Робер склонил набок голову:
— Ничего…
— Ты приносишь несчастье, Робер, — сказал тренер очень спокойно, ровным голосом. — Тебе это известно?
Парень опустил голову и потом кивнул несколько раз: "да, да, да", молчаливо признавая "моя вина, моя большая вина", потом удалился на цыпочках. Остальные подняли стаканы: они помирились.
Фокусник, сидевший напротив, развел руки, развел широко и, не переставая смотреть на меня, медленно раскрыл ладонь правой руки. На ней лежала сигарета. Он опять мне улыбнулся, лукаво и недобро. Его черные глаза смотрели пристально и очень жестко.
Я ушла.
Я выпила слишком много, и за "Блю-Баром" меня вырвало.
Кто-то плакал, прерывисто всхлипывая, прислонившись к стене. Я узнала Робера. Мне стало страшно, и я ушла, не утешив его.
Я так никогда не узнаю, куда хотел повести Робера Тристан. Никогда не узнаю, о чем он так мечтал. Не узнаю, в самом ли деле он приносит несчастье.
Однажды Дарио привел меня к себе домой. Его семья жила на вилле, что пряталась за холмом, его отец, Альберто, получил ее как служебную; а работал он в отделе экспорта-импорта и постоянно ездил из Марселя в Геную и обратно, а Эстелла, его жена, не хотела жить на этой вилле. Она была француженка, и поэтому Дарио свободно владел двумя языками и говорил по-французски почти без акцента.
Я сразу обратила внимание на ноги Эстеллы. Она ходила по дому босиком, и ногти у нее всегда были накрашены. Ноги для меня всегда были чем-то неприятным и ассоциировались с запахом в школьном гардеробе и с дешевой обувью, которую мама покупала мне и Кристине в магазине Андре на набережной Мирабо, когда там еще все стоило дешево. Но ноги Эстеллы были неотъемлемой частью ее женственности, они ступали так мягко, приятно, и сразу в голове у меня зазвучало: "Благодатная Мария, Господь с тобой". Зазвучало помимо воли, словно песенка, как только я ее увидела.
Я подумала: интересно, сколько ей лет? Тридцать восемь, наверное… Самое большее, сорок… И невозможно представить, что когда-нибудь будет больше. Невозможно представить, что когда-нибудь она не сможет наклониться и покрасить себе ногти или постесняется протянуть искореженную старостью ногу, чтобы ей сделали педикюр. Старая Эстелла. Анахронизм. Я вспомнила, как мы маленькими говорили с подружками в школе о 2000 годе. Мы считали: "В 2000-м мне будет… мне будет…" Я посчитала первая: мне будет 40 лет! Мы расхохотались. Потому что 2000 год — это внеземные цивилизации, летающие тарелки, мутанты, все такое… Но 40 лет! Я попробовала представить у себя на голове мамину прическу, лицо учительницы, пальто соседки… 40 лет! Нет, невозможно. Никогда не будет 2000 года. Как не существует инопланетян.
