Элиф Шафак - Честь
Обиженный Аршад повернулся ко мне, подмигнул и ухмыльнулся – он всегда так делал, когда хотел что-то выпросить.
– Эй, приятель, вижу, ты уже сыт. Может, поделишься со мной своей запеканкой?
Я покачал головой:
– Я б-б…бы п-п-делился, д-да б-боюсь, у т-тебя б-брюхо лопнет.
Аршад уставился на меня, вытаращив глаза. То же самое сделали остальные. Все пялились на меня, точно видели в первый раз. Потом кто-то спросил, что означает это кваканье. Ребята расхохотались, решив, что я придуриваюсь. Я тоже смеялся вместе со всеми, в то время как внутри поднималась волна паники. Я подвинул свой поднос Аршаду и жестом показал, что он может доедать запеканку. Аппетит у меня пропал начисто.
Когда перемена кончилась, я вернулся в класс в подавленном настроении. Как могло случиться, что на меня напала такая фигня? Никто из моих родственников не был заикой. Или заикание не передается по наследству? Наверное, нет. А может, это просто короткий приступ? Что-то вроде незначительного сбоя в психике, который пройдет сам собой, так же внезапно, как и начался. А может, с моей речью уже все в порядке?
Чтобы проверить это, я спрятал часы в карман и подошел к двум девчонкам, чтобы спросить, сколько времени. И… запнулся на первом же слоге.
Девчонки захихикали. Безмозглые кретинки! Наверное, они тоже подумали, что это прикол. Я отвернулся, красный как рак, и краешком глаза заметил, что в стороне стоит моя подружка, Кэти, и наблюдает за мной. Когда начался урок истории, она бросила мне записку. Развернув смятый клочок бумаги, я прочел:
«Мэгги, Кристи, Хилари. А если будет мальчик – Том».
Я сунул записку в карман. Через минуту Кэти бросила мне еще одну:
«Что с тобой случилось?»
Я пожал плечами, всем своим видом показывая, что со мной не случилось ровным счетом ничего. Однако моя пантомима, похоже, не убедила Кэти. Тогда я написал на листке: «Расскажу потом», скомкал его и бросил ей.
Весь урок я боялся, что учитель меня о чем-нибудь спросит, я начну заикаться и вызову шквал насмешек. К счастью, меня не вызвали. Как только пытка закончилась, я схватил рюкзак и бросился к дверям, решив наплевать на оставшиеся уроки и уйти домой.
Где-то в три тридцать я подошел к нашему дому и позвонил в колокольчик у дверей. Ожидая, пока мне откроют, я скользнул взглядом по табличке на дверях: «Эдим Топрак».
Моя сестра Эсма вывела эту надпись своим затейливым почерком. Поступившись при этом собственными принципами.
– Здесь живем мы все, – возмущалась она. – Почему на дверях должно быть написано только папино имя?
Эсма, несмотря на свой малый рост, вечно была увлечена грандиозными идеями: равные возможности для каждого, социальная справедливость, права женщин… Мои друзья считали ее или чокнутой, или коммунисткой. Дай ей волю, она повесила бы другую табличку: «Семья Топрак».
Или даже: «Эдим, Пимби, Искендер, Эсма, Юнус и золотые рыбки».
Мне-то было совершенно наплевать, что написано на дверях. Точнее, я предпочел бы отсутствие вообще какой-либо надписи. По крайней мере, это было бы честно. Отвечало бы истинному положению вещей. Потому что на самом деле здесь никто не жил. Я имею в виду, не жил по-настоящему. Все мы в этом доме только временно пребывали. Словно это был не дом, а дешевый отель, где вместо горничных простыни приходилось стирать маме, а на завтрак всегда давали одно и то же: дешевый сыр, черные оливки и жидкий чай без молока.
Допустим, настанет день, когда Аршад исполнит свою мечту и будет играть в лиге первого дивизиона. Возможно, он станет таскать в кармане фотографии королевы или купит шикарную машину и будет разъезжать в ней в обществе самых шикарных красоток. Но он все равно останется аутсайдером. Такие люди, как он, всегда остаются аутсайдерами. Как он и как мы. Сколько бы мы, Топраки, не прожили в этом городе, мы всегда будем здесь чужаками – наполовину турецкая, наполовину курдская семья, ютящаяся в захудалом районе.
Я снова позвонил в колокольчик. За дверью никакого движения. Куда, интересно, запропастилась мама? Пойти в «Хрустальные ножницы» она не могла, потому что несколько дней назад уволилась. После того как отец нас бросил, я стал главой семьи и не хотел, чтобы мама работала. Когда я сообщил ей об этом, она залилась слезами, но упираться не стала. Понимала, что у моего решения есть причины. Люди распускали о нас сплетни. А как известно, дыма без огня не бывает. Поэтому я сказал маме, что отныне она будет сидеть дома. Пока я не сумею погасить огонь.
В школе никто не знал, что творится у нас в семье. И я очень надеялся, что никто ничего и не узнает. Дом – это дом, школа – это школа. Даже Кэти я ничего не рассказывал. Подружка – это подружка, семья – это семья. Некоторые вещи лучше не смешивать. Как воду и масло.
Тут до меня дошло, что мама, наверное, ушла в магазин или по другим хозяйственным надобностям. Хорошо, что у меня был свой ключ. Я вынул его из кармана, вставил в замочную скважину и повернул. Но дверь не открылась. Она была заперта на засов с другой стороны. Внезапно я услышал за дверью шаги.
– Кто там? – донесся мамин голос.
– М-м-мама, эт-то я.
– Это ты, Искендер?
В ее голосе звучала паника, словно надвигалась какая-то катастрофа. До меня долетел чей-то приглушенный быстрый шепот, явно не мамин. Сердце бешено колотилось у меня под ребрами, мне не хватало воздуха. Я не мог двинуться с места, стоял у дверей и как дурак вращал ключ в замочной скважине. Прошла минута, а может, и больше, прежде чем дверь наконец отворилась.
Мама стояла в проеме, закрывая его собой. Губы ее были растянуты в улыбке, но в глазах метался испуг. Я заметил, что из ее конского хвоста выбилась прядь, а одна из петель на белой блузке застегнута не на ту пуговицу.
– Искендер, сыночек мой, – пропела она. – Ты сегодня рано.
Она явно была потрясена, вот только не знаю чем – тем, что я вернулся домой почти на три часа раньше, или тем, что я ее сыночек.
– Ты не заболел? – спросила мама. – Выглядишь неважно, мой султан.
