Мария Голованивская - Противоречие по сути
– Ты так грустно сказала, что будь у тебя миллион, ты бы тогда… И мне ужасно захотелось узнать, что было бы тогда.
– Ах, Питер, ох, Питер, – картинно жеманится, – я бы жила на берегу океана, в котором водились бы рыбы почигце твоих, сидела бы у камина в кресле-качалке, пила бы грог и гладила бы старую вонючую псину.
– Ты?
– Я.
– И стала бы такой толстой-претолстой, от грога-то. – Попытка улыбнуться.
– Почему же! Богатые худее бедных, если не страдают ожирением и примитивными взглядами на жизнь.
– Ошибка. Стилистическая. Взглядами не страдают.
– Уверен?
– Честно говоря, не очень. Откуда такие старческие мечтания? Нет, чтобы – путешествия, виллы, лимузины, картинная галерея, на худой конец.
– Ас чего ты взял, что его у меня нет?
– Кого?
– Ошибка. Смысловая. Чего. Миллиона.
– Ты же сама пожалела, что его нет…
– Я имела в виду отнюдь не деньги. А миллион я получила уже давно, будучи в саном расцвете сил – в наследство.
– Разве твои родители умерли? – Я спросил вполне серьезно и тут же пожалел об этом. – Ты же говорила, что…
– Живы. Умер мой американский дядюшка и, умирая, завещал все мне.
– Вместе с мечтой о клетчатом пледе у камина?
– Нет, мечта из книжки. Книжка так и называется: «Миллионеры и их мечты».
– Брось шутить.
– Я не шучу. А ты не любишь шуток, Питер?
– Ладно, давай про родителей.
С видом отличницы достает из тетради сложенный вчетверо большой лист бумаги. Выговаривает старательно:
– Мой отец – дипломат, известный и благородный. Он изъездил много стран, как известный капитан, помнишь песенку? Он настоящий, неподдельный дипломат, у его башмаков – лакированные носы, а в шкафу томится множество белых рубашек. Он все время читает газеты, очень хорошо воспитан и никогда не говорит «да» и «нет», как в детской игре, помнишь такую, Питер? Говорят, что я похожа на него.
– А мать?
– Слишком спешишь, Питер.
– Прости.
– С матерью вышла проблема. Она – позор нашей семьи, Питер, несмываемый позор. Была когда-то красивая, интересная, породистая женщина, вышла за отца и взлетала со ступени на ступень, как фея, но внезапно, и это подтверждают все друзья нашего дома, папенька охладел к ней, и она запила, теперь это уже опустившаяся полоумная старуха, изменившаяся до неузнаваемости. Отец уже несколько лет, как держит ее взаперти, говорит знакомым, что его жена очень больна и не встает с постели. Он выводит ее только иногда по вечерам, с десяти до одиннадцати, но вы сами понимаете, Питер Иванович, что он никогда с ней не разведется, и мне еще очень долго придется терпеть побои безумной матери.
– Ты же живешь одна! И вот-вот уедешь в Италию! Какие побои?!
– Грустная история, – добавил я, помолчав.
– Есть и другая, – бодро проговорила Наташа, – она, прямо скажем, куда светлее. Я, видишь ли, очень поздний и любимый ребенок. Мои родители обыкновенные люди, инженеры оба, мама сама мне шьет, тихие, заботливые, скромный быт, телевизор и бесконечная родня. Так лучше?
– А почему тогда поздний, – искренне удивился я.
– А потому (пауза), что в предыдущей истории я была ранним ребенком – для разнообразия.
– Чудная ты какая-то, – не выдержал я, – не пойму я тебя.
– А зачем тебе это? Кстати, позволишь задать вопрос тебе? Я кивнул.
Световое табло зайигало. Просьба пристегнуть привязные ремни. Нежный голос из динамика: «Через сорок минут наш самолет приземлится в столице…
– А ты, Питер, хотел бы иметь миллион и сероглазую девочку на коленях?
– Что ты такое говоришь?! Зачем!!
– … просьба пристегнуть привязные ремни, не вставать со своих мест и не курить до окончания полета. Спасибо».
– Мы тогда украдкой читали Мопассана. «Милый друг», вы читали? – Женский голос сзади.
– А как же?! Старшее поколение считало это непристойной откровенностью, книгу прятали от детей, а там даже и эротики-то нет, не то что порнографии. Кстати, в чем видите отличие? – Вкрадчивый мужской.
Пауза.
– Ну, эротика, – медленное неуверенное начало, – это когда все показывается красиво и без подробностей.
– Вы не любите подробностей?
– Смотря каких… – интонации интригующие и заговорщические.
– Вы убедили меня, – резко оборвал я старика и, не выдержав, оглянулся назад.
14
Я посмотрел на часы: половина десятого. – Папа, ну скажи, папа, когда же мы приедем?! – Мальчишка проснулся и уже минут десять теребил за руку отца.
Десятое по счету «скоро». Раздраженное и закипающее.
– Через двадцать минут или тридцать.
«Р» картавое. Мишель вытирает пот со лба кружевным носовым платком с крупной розой посередине.
– Через тридцать. Я расскажу твоей маме, как плохо ты себя вел. И больше ни за что не возьму тебя.
– Я сам расскажу, как ты оставил меня одного, а сам ушел. И тете Жене тоже. Она накажет тебя. Расскажу.
«Р» картавое. Правая рука с черными завивающимися волосками переместилась с подлокотника на колено. Примиряюще:
– Я понимаю, что ты устал. Через час ты будешь дома и отдохнешь. Потерпи, ты же мужик.
Побоялся угрозы. Клетчатая рубашка, потертые дешевые джинсы, кроссовки. Над креслом – истертый походный рюкзак. Технарь, не заметивший, как быстро переменилась жизнь. Лаборатория, отдел, сектор. Уехали, разбежались, перешли круто, невзирая на размениваемый пятый десяток, поменяли жизнь. Говорят, «чудак» или «слабак», не заметил: рисует формулы ручкой, купленной пятнадцать лет назад в журнальном киоске и перехваченной синей изоляционной лентой. Щи и каша. Несусветная оправа и слишком слабые очки. И уж, конечно, не моется, попахивает кисловатым потом и дешевым куревом.
– Вы совершенно правы, – басок сзади, – только не Леонардо да Винчи, а один из его учеников.
– А мне говорили, сам Леонардо, – худосочная намазанная блондинка в крошечной кофтулечке с длиннющей морщинистой шеей.
Бульканье.
– Да нет, ученик, тут вот и ярлычок есть, хотите проверить?
– Не понимаю по-итальянски.
– А дальше по-английски есть.
Пауза.
И вот он решил с сыном, редко виделся («Ладно, давай в морской бой, последний разок». – Совершенно сдался, неужели так испугался тети Жени?), после развода – работа, да и новая семья первой жены, положим, более благополучная, съездить к давно звавшим его друзьям в Брюссель, уехавшим еще в семидесятые или пускай даже в восьмидесятые, хором повторявшие: «Здесь невозможно», в наитишайший университетишко, обуржуазившимся в мгновение ока, уже много лет как ежедневно заносят неучтенные электронной сетью расходы в аккуратненький Хьюлетт Паккард, а он, видать, и не понял, когда увидел на нежно-голубом дисплее окошечко со своим именем, что подвергся учету: и вода, и электричество, и пицца, и сэндвич, и русский завтрак с обедом, вредоносной колбасой и сливочным маслом: «Сами не знаете, чего творите с собой!», а дружок его, еще университетский, поблескивая дорогими очками, пытался как-то смягчить раздражение преобразившейся, неузнаваемой, к примеру, Людмилы. «Знаешь, – извинялся он за постоянный комментарий и агрессивные эпитеты, – женщины ведь быстрее привыкают, чем мужчины, меняются».
