Марина Порошина - Почти карнавальная история
Они доползи до кухни, запили таблетки крепким черным кофе и вернулись на прежние позиции в кровать. По телевизору показывали старый советский фильм про то, как знатного свекловода Марину бросил муж-карьерист, а потом она получила орден, и он пожалел, да поздно. Подругам оптимистическое кино понравилось.
– О, могучий организм берет свое, – обрадовалась Марго примерно через час и тут же приступила к делу. – Ир, ты вот шикарно живешь одна в трехкомнатной квартире. Вы ее разменивать будете? Смотри, без меня ничего не делай, вам с Юлькой полагается две трети, так что выплатишь ему его долю – и пусть катится. Судиться он не будет, у них это не принято. А вы развод оформили?
– Нет, – помотала головой Ирина. – Зачем? И тошно это все. Пусть сам оформляет, если ему или его этой, как ее, надо.
– Напиши мне доверенность, я тебе все оформлю. А если не будете делить имущество, то вам вообще через загс, дочь-то совершеннолетняя. Так что, будете делить?
– Не знаю, – скривилась Ирина – то ли на нее анальгин не подействовал так благотворно, как на Марго, то ли тема была слишком неприятной. – Он сказал, квартиру делить не будет. Поживет у той пока. Он так сказал – пока. Как думаешь, дальше что будет?
– А ты чего хочешь? То и будет. Ты решаешь. Он ведь уже обратно просился?
– Приходил. Я разговаривать не стала. И ключи попросила отдать. А трубку не снимаю, если он звонит, у нас же… у меня определитель.
– Молодец! – похвалила Марго. – Ответь мне еще на один вопрос, и я умру спокойно: ты очень зла на меня за то, что я тогда проговорилась про Наташу эту, чтоб ей провалиться? Или нет, не так: ты жалеешь, что обо всем узнала? Я ведь все думаю об этом с тех пор, на себя примеряю: хотела бы я знать, что муж мне изменяет или нет. Я бы…
– Что бы ты? – устало спросила Ирина.
– Не знаю, – задумчиво ответила Марго. – Но он бы у меня так просто не ушел. Колобок-колобок, я тебя съем…
– У тебя другая ситуация. Ты сильная, самостоятельная. Володя при тебе, а я была при Валентине. Не знаю, Рита. Иногда думаю, лучше так, чем во вранье. Я же чувствовала, потому и поняла сразу все с полуслова. А иногда хоть волком вой: осталась одна, девать себя некуда и перспектив никаких, потому что уже не поверю никому. Я поняла, в мужике главное – надежность. Если ударение переставить, то получается «за мужем», понимаешь? Остальное все неважно, ни деньги, ни любовь, ни характер: нет надежности – и мужика нет, так, видимость одна. А если уж ее даже у Валентина нет… Вот, живу теперь без вранья. И на кой черт мне это знание? Я ведь и себе этот вопрос сто раз задавала. Ответа не знаю. Запуталась. Хочу лечь вечером, утром проснуться, и чтоб ничего этого не было. Чтоб мы в Египте были. Там солнце. И море.
– Море – это да, – печально согласилась Марго.
«Жалею, не жалею – какое это теперь имеет значение?» – думала Ирина, оставшись в одиночестве. Рита умчалась, вспомнив о неотложных делах и недовоспитанном Буликове, а она опять вернулась в кровать, потому что голова еще болела и делать было совершенно нечего: ни тебе готовки, ни уборки – красота! И скука смертная. Рита переживает, но вины ее нет, так уж получилось. Было бы хуже, если бы эта самая Наташа родила ребенка, и заботливый папаша разрывался на два дома: здесь спокойно и комфортно, а там молодая жена с сынишкой. Ирина почему-то была уверена, что это непременно был бы мальчик. Вот тогда бы она точно сошла с ума. Потому что если и было в ее жизни то, о чем она действительно остро жалела, так это то, что она не родила второго ребенка. Валентин не хотел. Сначала отговаривался нехваткой жилплощади, потом – скромной зарплатой, потом – тем, что они уже не так молоды, чтобы начинать сначала все эти капризы-сопли-пеленки-памперсы. Еще говорил, что рожать после тридцати пяти небезопасно и не дай бог… Ирина соглашалась, но главным для нее было другое: мужа нельзя беспокоить. Ему нужно «создавать условия». А ребенок – требовательный, капризный, любимый, забирающий всего тебя до капли – Валентина непременно бы обеспокоил, отняв часть времени, пространства, комфорта, внимания жены. И она не решилась.
А зря. Дети важнее мужчин. Мужчину, как оказалось, даже единственного на свете, можно убрать из жизни, поменять на другого. А сын или дочь – это навсегда. Насовсем. И в этом смысл. Если бы у нее сейчас был сын, все было бы совсем по-другому: взрослая дочь и маленький сын. Ему было бы восемь лет, он ходил бы во второй класс, и они вместе делали бы по вечерам домашнее задание. Или три годика, и Ирина бы сбивалась с ног в поисках хорошей няни: ей надоело бы сидеть дома, но не отдавать же такого малыша в садик, вечно будут то сопли, то кашель. Или пять, и он рисовал бы смешные картинки и подписывал большими корявыми буквами, как когда-то Юлька: «Мама я тибя лублю». Буквы «и» и «я» стояли бы задом наперед.
А Валентин непременно влюбился бы в сынишку, так всегда бывает, и не завел бы любовницу, и не ушел бы. Или завел и ушел бы, но это было бы не так страшно, если бы у нее был сын. Тогда впереди было бы много лет осмысленной жизни, в которой она, Ирина, была бы хоть кому-то абсолютно необходима. Юлька уже взрослая. Юная женщина, знающая о некоторых вещах больше матери, которая двадцать лет назад вышла замуж и с готовностью превратилась в приложение к своему супругу. Юлька живет – любит, ревнует, ждет, страдает, надеется. Может быть, у нее все получится. Или получится с другим. Она будет вспоминать об этом времени с улыбкой, грустной и ностальгической. А Ирина просто служила. И теперь уволена по собственному желанию.
Жалею, не жалею… Поезд ушел. «Зеленый поезд виляет задом, а я с моста на него плюю – ему на север, а мне налево…» Вопрос в другом: можно ли простить Валентина? Забыть о том, что случилось. Сделать вид, что ничего не было. И жить дальше. Если бы он изменил ей раз или два, вот как в кино показывают, со своей секретаршей на столе в приемной – простила бы, честное слово! Но ее муж, ее родной человек, несколько лет, изо дня в день… а потом приходил домой и… Нет, даже думать об этом невозможно. Она и не будет думать. Сохранит самоуважение, как психотерапевт доктор Буркатов в книжках и по телевизору настоятельно рекомендует: он звезд разводит, ему виднее, как оно лучше сохраняется. Стало быть, будет жить дальше, если не с мужем, так со своими принципами.
За окном быстро сгущались сумерки, вползали в комнату сквозь просвет между портьерами. Ирина потянулась к выключателю лампы на прикроватной тумбочке и нечаянно смахнула с края бокал: убрать следы вчерашнего «разврата» они с Риткой так и не удосужились. Бокал жалобно звякнул, ударившись о большое блюдо из-под фруктов и сыра, которое стояло на полу. Ирина ахнула, кинулась подбирать осколки – в общем, только ножка откололась, по бокалу трещины нет, можно и склеить… И даже засмеялась от наглядности ответа на вопрос, который она только что безуспешно решала. А зачем склеивать? Эти простенькие бокалы дарили им с Валентином на свадьбу, тогда это был страшный дефицит. С тех пор они купили множество новых, но эти, глупые до невозможности, зеленые и сиреневые, тех и тех по шесть штук, были любимыми, за ними всегда в первую очередь тянулась рука. За двадцать лет всевозможных праздников ни один не разбили, а тут… Так ведь не склеишь! Старая немодная сиреневая стекляшка того не стоит. Ирина вскочила, босиком прошлепала в кухню, аккуратно сгребла оставшиеся одиннадцать жалобно позвякивавших бокалов, свалила всю эту зелено-сиреневую красоту в мусорное ведро, сморщилась от звука бьющегося стекла и сверху прихлопнула крышкой. Все правильно: она должна быть сильной. Прошлое должно оставаться в прошлом. Ей ни к чему воспоминания о счастье, которое то ли было, то ли не было, и счастьем оно только притворялось.
