Виктория Абзалова - Хамелеон
Он медлил достаточно, что бы я ощутила холодок в затылке.
— … прогрессировало, — он конец нашел слово, — прогрессировало стремительно. К сожалению, такое бывает. В терминальной стадии течение приобретает черты злокачественности…
Мне хотелось зажать уши. Я сделала несколько глубоких вздохов, выравнивая дыхание.
— Я задала вам конкретный вопрос.
— Конечно, мадам, — он барабанил пальцами по столу.
Бедняга, как видно он так и не научился приносить дурные вести.
— Я порекомендовал ему хорошую клинику в Тулузе. Вам стоит обратиться туда, но вы не должны волноваться…
— Да, конечно.
Я выехала в сопровождении Грегори и его няньки, даже не собрав как следует вещи. Это было безумие, но это было восхитительное безумие…
Если бы я знала, что ждет меня впереди…
* * *Я не помню дороги до Тулузы, как не помню и самой больницы, хотя пробыла в ней довольно долго. Я не помню ничего вплоть до момента, как вошла. Если до того меня трясло в истерике, то сейчас — я примерзла к полу, одновременно ощутив как подгибаются колени…
Куда делась его яркая вызывающая красота? Исхудавшее до восковой синей бледности лицо, вокруг запавших глаз — черные круги, истаявшая рука кажется прозрачной… почувствовав, что падаю, я прислонилась к стене.
Жермен повернулся на мой судорожный вздох, но не встал навстречу. В темных глазах медленно разгорался огонек узнавания и удивления.
— Делиз?
Внезапно, я ощутила, что ногти почти уже пропороли ладонь, и заставила себя разжать руки.
— Как?
Я не могла найти слов и выдавила севшим голосом.
— Я говорила с Пелье. Мне сказали, что ты здесь… и…
— Ты меня искала? — Жермен улыбнулся.
Тень его прежней улыбки, тень радости, — сплошные тени… и в глазах — тень.
— Зачем?
Я подошла вплотную и коснулась его холодной, как лед руки.
— Я хотела тебе сказать… так много… я хотела попросить прощенья…
Я осеклась, но ощутила легкое пожатие.
— Прощения? За что? — его голос был тихим, но уверенным.
— За все. За то, что я уехала.
Какой-то промежуток времени была тишина.
— Мы никогда ничего не обещали друг другу.
Я отошла.
— Очень благородно с твоей стороны. Но… неужели это все, что ты можешь сказать?! Жермен, мне… так не хватало тебя…
— Делиз… — как мучительно прозвучало мое имя.
Я уже держала его руку в своих, и прижималась щекой.
— Я так надеялась, что ты придешь… появишься…
— Правда? — шепнул он.
Я только кивнула, борясь с подступившими слезами: не хватало только устроить здесь фонтан.
— Прости. Я… не мог.
Я заледенела до самой последней клеточки, спросив себя сколько времени он был наедине со своим недугом, ожидая возвращения самовлюбленной дряни, которая все-таки заимела от него ребенка, или быть может уже ни на что не надеясь… Да как у тебя хватает сил сейчас еще улыбаться мне?!
— Теперь я здесь. И больше не уеду!
Жермен резко выпрямился, свет в кофейных глазах угас, отступив за знакомый занавес. Он снова стал похож на себя прежнего, — до болезни.
— Делиз, не обижайся, но я не хочу жалости.
— Жалости? — я бы хотела вспылить, разозлиться, но не могла, получилась только кривая усмешка, — Ты думаешь, что я поехала бы за сотни километров из-за жалости?
— Из-за чего же?
Вместо ответа я вышла и подозвала ожидавшую меня Элен. Грегори мирно посапывал в корзинке после сытного завтрака.
При виде сына глаза Жермена болезненно расширились. Он с нежной осторожностью коснулся пальцами тугой щечки, потом отвернулся… У меня в горле стоял ком.
— Он — чудо.
В этот момент Грегори распахнул сонные глазенки, сморщил носик, но раздумал плакать. Он серьезно посмотрел на незнакомого человека и зевнул. Жермен тихо рассмеялся и поднял на меня счастливые глаза, в которых я с радостью увидела прежний блеск.
— Ты права, он действительно чудо. Он просто прелесть! Самый замечательный ребенок.
— Он очень похож на тебя.
Пальцы, касающиеся ребенка, дрогнули.
— Я был не прав, Делиз! Ты сумеешь о нем позаботиться.
— Не надо, Жермен. Мы оба были не правы. Я понимаю, чего ты боялся, и сделаю все, что бы этого не случилось!
Я сама испугалась того, как это прозвучало — как клятва над гробом.
— Ты еще увидишь, — поспешно, может быть слишком, добавила я.
Жермен ответил благодарной понимающей улыбкой. Не надо врать, как бы говорила она.
— Я могу придти к тебе еще?
Темная бровь лукаво выгнулась, тени немного отступили, и я почувствовала себя так, словно мне подарили солнце.
— Я буду ждать.
Жермен выглядел кошмарно: я просто боялась уходить.
— Месье Верлен, — прилипла я к доктору, колотясь в ознобе от ужаса, — пожалуйста… я хочу знать! Жермен Совиньи…
Я физически не могла выговорить это слово.
— Он… умирает?
Себастьян Верлен смотрел на меня с сочувствием, и от этого мне стало еще хуже.
— Все не так плохо, хотя состояние месье Совиньи действительно тяжелое, — он говорил медленно, и мне уже начало казаться, что он специально издевается надо мной и тянет время, — К сожалению, обнадежить вас тоже не чем. Продолжительность жизни больных в данной стадии очень мала — редко достигает года… быстро прогрессирует истощение организма…
Я ощутила горечь во рту.
— И ничего… ничего нельзя сделать?
— Мадам Левеллен, медицина все же не всесильна.
Однако своего страха выдать было никак нельзя, Жермен держался просто исключительно. Он был очень слаб и измучен постоянной болью. Его лихорадило. Ему было плохо от лекарств. Но он ни чем не выдавал своего состояния. В моем присутствии он бывал неизменно спокоен, уверен и весел.
Пока однажды я не узнала, что Жермен вызывал нотариуса. Я очень долго думала, прежде, чем говорить с ним об этом, прежде, чем спросить зачем.
— Делиз, — мягко ответил Жермен, — если после всех счетов останется хоть одно су, я хочу, что бы оно досталось Грегори.
Его ответ был достаточно обтекаем, но мы оба понимали, что имеется в виду.
* * *Был пасмурный дождливый вечер. Я приглушила свет, что бы не уставали глаза и села рядом с Жерменом на свое обычное место. Он нашел мою руку.
— Делиз… не надо сидеть со мной. Ты устала. Иди.
— Я не хочу. Я хочу побыть с тобой, — сейчас, в темноте, я могла все сказать, — Я искала тебя потому, что мне не нужен никто другой. Я надеялась на то, что значу для тебя не меньше…
— Не меньше? — я знала, что он усмехается, — Делиз, я люблю тебя. Как ни странно это звучит, но ты единственная женщина, которую я любил. И самое лучшее, что было в моей жизни.
