Татьяна Успенская - Украли солнце
На другой день инспектор встретил его словами:
— После уроков явишься в правление.
Страха не возникло и тогда, когда он оказался в комнате инспекторов с большим столом, на котором чернели телефоны.
Допрос начал Жук — тот, что сидит на собраниях дядьки:
— Отвечай, как посмел нахамить представителю власти?
Не успел ответить, вошёл дядька.
— Что здесь происходит? — спросил грозно.
— Я вынужден отправить Клепика в Центр. Он недопустимым образом говорил с инспектором, — ответил Жук.
— Сколько нарушений совершено учеником? — Инспектора переглянулись. — Отставить! — рявкнул дядька. Никогда не видел Джулиан его таким, никогда не слышал такого тона. — Сам разберусь с Клепиком. А вам запрещаю без моего разрешения наказывать кого бы то ни было! Вы, кажется, забыли: я Единственный Друг Будимирова. Не позволю бесчинствовать на его родине! Достаточно того, что портите мне нервы своим присутствием. Чтобы этого больше не повторилось! Доведёте меня: вызову Будимирова! Он приедет и загонит вас туда, куда вы попасть не хотите!
— Но… — заикнулся было Жук.
— Никаких «но»! — гаркнул Григорий. — А ты, молодой человек, отправляйся в мой кабинет. Я сам накажу тебя.
Что-то происходит, чего Джулиан явно не понимает. Оставшись с дядькой вдвоём, жалобно спросил:
— Почему вы оба так сорвались? Чего так испугались? В какой центр они хотят отправить меня?
Дядька сделал то же, что Мага: прижал к себе его голову, зашептал в ухо:
— Мальчик мой родной, ты — наша надежда. Пожалуйста, будь осторожен. Никогда не говори ничего лишнего. Никогда ни за кого не заступайся, твой час придёт, поможешь всем. Прошу тебя! Ты ведь не хочешь погубить маму и брата?
— Почему вы так испугались? Что вы с Магой от меня скрываете? — обиженно повторил Джулиан.
Но Григорий стал кричать:
— Чтобы этого больше не повторялось, слышишь меня?! — Он жалко смотрел на Джулиана. И Джулиан громко сказал:
— Больше этого не повторится.
В тот день он вырос из детства.
Вечерами буквально накидывался на тётку: «Говори, что я должен знать», «Давай книги, которые я должен прочитать, чтобы хоть что-то понять».
Несколько раз пытался растормошить мать — чтобы рассказала о себе. Но она приходила такая подавленная, что, встретив её мученический взгляд, сбегал к себе в комнату.
И почему-то часто стал вспоминать Тасю. Прошло два года с её смерти, а ему не хватало её ласковых рук, голоса нараспев, историй, что рассказывала она. Читая книги, принесённые тёткой, он с удивлением узнавал в них нянины истории.
— Как это может быть? — спросил как-то у матери. — Откуда Тася знала содержание книг? Разве она грамотная?
— Её учил мой папа! — сказала мама гордо. — А вот откуда знала Шекспира, ума не приложу. — И поспешила уйти к себе. Он пошёл следом.
— Мама, зачем она умерла? Она столько мне всего рассказывала!
— Я постараюсь, мальчик… я буду рассказывать…
Двенадцать лет — перелом жизни.
Он увидел Степаниду.
После уроков на берегу реки устраивались импровизированные спектакли.
До того дня Степь была маленькая девочка. В тот день Мага сказала: «Теперь ты прочитай этот монолог!» Начала Степь вроде обычным голосом, но неожиданно засмеялась, тряхнула головой, заговорила низким: «Смотрю на тебя и удивляюсь: ты всё спешишь и спешишь. А ты остановись и взгляни вокруг. Вот истина и моё «я»: эта вода, трава, это небо — высоко. Услышь: песня вдалеке, незнакомая музыка, люди говорят».
Немо смотрел на Степаниду. Ребята захлопали. А тётка сказала: «Ну что ж, начинай свою жизнь. Ты можешь стать большой актрисой, девочка. И я обещаю тебе: сделаю всё возможное, чтобы это случилось».
Он увидел её. И теперь сидеть за одной партой стало трудно: что там говорят учителя, какие задачи…
В двенадцать лет произошло ещё одно событие в его жизни.
Храм стоит чуть в стороне от дороги к школе. В него ходить нельзя, потому что Будимиров считает религию вредной для народа, и вокруг храма поднялся чертополох. Лишь одна тропа тянется к нему от его села. Интересно, кто ослушался строгого запрета? В двенадцать лет, замирая от страха, ступил на эту, хорошо утоптанную тропу. Летнее солнце, а он дрожит. Мама часто Бога поминает, к месту и не к месту, то с отчаянием, то благодарностью. Её Бог в храме живёт? Перед дверью забуксовал, готовый бежать, не оглядываясь, прочь. Всё-таки на негнущихся ногах вошёл. Сначала лишь птичий гвалт. Не сразу стал видеть. Тьма птиц. К стенам прилипли сонные летучие мыши. Сверху свет. Он обливает пляшущую пыль, и кресты, и одежды, и лица с золотыми нимбами над ними. Эти женщины и мужчины не похожи на односельчан, невозможно представить себе, что они могут копать землю или вырывать сорняки. А вот на кресте распят человек. Он мучается.
— Это и есть мамин Бог? — спросил вслух Джулиан.
Ему кажется, кто-то ещё есть в церкви, и он сейчас ответит.
— За что с Богом так жестоко поступили? — спрашивает этого невидимого Джулиан.
Ответа нет.
И маму не расспросишь, она таится от него. Может, нельзя — об этом?!
— Ты Бог? — спросил он распятого человека.
Плеснуло тёплым светом в лицо.
Показалось?
Этот тёплый свет зазвенел и распахнул какие-то, до сих пор закрытые створки внутри. К Джулиану склоняются лица с золотыми обручами над головами. «Сынок» — шуршит, шепчет, звучит. И потоком, сами собой, без всякого усилия с его стороны вырываются из него строчки. Не беспомощным разбредающимся стадом, как обычно, а в строгой рамке рифмы и ритма.
Тётка, услышав их вечером, сказала:
— Даже не знаю, что поправить здесь. Это уже стихи.
С тех пор в любую горькую минуту, стоит закрыть глаза, он ощущает поток тёплого света, промывающий его, слышит шуршащее слово «сынок».
Глава четвёртая
Григорий сильно изменился. Расползся вширь. Может, поэтому выглядел много старше Будимирова.
— Бур?! — Он вышел из-за стола и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, поспешил навстречу.
Был бы Будимиров в своём обычном состоянии, не сносить Григорию головы, но в тот час он не услышал своего детского имени, не увидел напряжённости в лице, увидел улыбку и безыскусную радость Григория. И выслал охранников. И позволил Григорию забросать себя вопросами: какой смысл был в войнах, унёсших миллионы жизней, почему на уроках сидят надсмотрщики, почему выброшены из программы лучшие произведения и нельзя верить в Бога, почему не работает железная дорога, нет электричества и с каждым годом жизнь становится хуже? Будимирову казалось, не Григорий, эта женщина задаёт вопросы, за которые любому полагался бы расстрел, а ей можно. И он, глядя в знакомые до каждой крапинки глаза, спросил о женщине:
