Медленное пламя (ЛП) - Эшли Кристен

Вот только «беситься» — неподходящее слово.

— Я не большая поклонница слова «беситься», — поделилась я.

— Прости, детка, — с сарказмом сказал он. — Разозлилась. Остервенела. Распалилась. Пришла в ярость.

— Я не распалилась, Тоби. И я никогда в жизни не приходила в ярость.

— Ты сейчас в ярости, Леденец, — заметил он.

— Хорошо, возможно, так и есть. И это потому, что ты продолжаешь говорить мне, что я злюсь, хотя на самом деле это не так. Мне просто нужно вернуться к работе, и у меня куча мыслей в голове.

— Готов поспорить, что у тебя в голове куча мыслей, — пробормотал он.

— Что это должно означать?

Не колеблясь, он выпалил:

— Аделина, ты в сложной ситуации, и ты — девочка Форрестер, а значит, слишком гордая, чтобы просить о помощи и выбраться из этой ситуации.

Прошу прощения?

Что заползло ему в задницу?

— Что ты знаешь о девочках Форрестер? — огрызнулась я.

— Мой брат женится на одной из них.

— Да, и ты познакомился с ней семь месяцев назад, и с ней живет и спит он, а не ты. Так что, Джонни ее знает, а ты нет.

— И я стою здесь лицом к лицу с другой гордячкой, которая слишком чертовски тщеславна, чтобы попросить о помощи, когда она ей нужна.

Эм…

ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ?

Что за хрень заползла ему в задницу?

Я приблизилась к нему и встала на цыпочки, чтобы оказаться лицом к лицу.

— И со мной ты знаком семь месяцев, и могу тебя заверить, Тобиас Гэмбл, ты не знаешь меня настолько, чтобы называть тщеславной. Позволь тебя поправить: последнее, кем я являюсь на этой земле, — это тщеславной.

Он стоял со мной лицом к лицу, опустив свой бородатый подбородок, так он мог смотреть мне в глаза, бросая вызов, что меня раздражало (еще сильнее), и ответил:

— Значит, если бы из того, что я узнал в среду вечером, и ни на секунду не поверил, что у тебя все хорошо, и это всего лишь обычные проблемы матери-одиночки, и рассказал бы о них Марго, и она настояла бы присмотреть за Бруклином, ты не рассердилась бы на меня?

— Конечно, рассердилась бы, — прошипела я. — Это совершенно ненормально.

— А совершенно ненормально, если бы я поделился с твоей сестрой твоими проблемами, и она позаботилась бы о тебе, позволив бесплатно жить у нее дома, или что там Из сделала бы, и мы оба знаем, что Из что-нибудь предприняла бы, чтобы позаботиться о тебе?

Моя старшая сестра достаточно заботилась обо мне.

Точнее, всю жизнь.

Так что вычеркните это из моего списка вариантов, с помощью которых я могла бы выбраться из своей тупиковой ситуации. Я ни хрена не буду просить Иззи помочь мне.

— Да, это тоже было бы совершенно ненормально, — рявкнула я. — Но, чтобы внести ясность, так ты перешел бы черту.

— И что? Как ты собираешься это пережить? Есть кошачьи консервы и влезть в долги, просрочить оплату счетов, оставлять Брукса в садике, которым пользуются люди, работающие в городе, потому что они зарабатывают там большие деньги и взамен ожидают должного присмотра за своими детьми?

— Да. — Мой голос повышался.

— И ты бы пошла на такую глупость, даже если у тебя есть люди, которые рады позаботиться о тебе?

— Это то, что делают матери, — парировала я.

— Это то, что делаешь ты.

— Ты не знаешь, что значит быть матерью, Тоби. А я знаю, и я знаю, как поступила бы моя мама, и она поступила бы именно так.

Теперь мой голос резко повысился.

— Да. Знаю. Слышал. Но у Дафны не было выбора. У нее не было никого, к кому она могла бы обратиться за помощью, чтобы за ней и ее девочками присмотрели. Я не знал эту женщину. Никогда не имел чести. Только слышал истории. Но считаю, что она бы без промедления согласилась, протяни ей кто-нибудь руку помощи, чтобы помочь прокормить ее детей. Но ты не такая. Ты используешь свою маму и ее трудности как щит, чтобы противостоять миру в одиночку и не давать своему ребенку лучшего, чем только твой присмотр.

Он словно дал мне пощечину.

И я отшатнулась от него, будто так и было.

Но он снова бросился в бой, лишив того минимального расстояния, которое мне удалось установить, и спросил:

— Насколько глубоко ты увязла?

— Не твое дело.

— Насколько глубоко ты увязла, Аделина? — надавил он.

Я поднялась на цыпочки и крикнула ему в лицо:

— Не твое дело!

— Если бы я тебя трахал, это было бы мое дело, — прорычал он.

Я ошарашено моргнула и снова опустилась на пятки.

Он, кажется, этого тоже не заметил.

— Боже, ты хоть знаешь, сколько я спал с тех пор, как услышал, что на Рождество ты оказалась на мели?

— Нет, — прошептала я.

— Ни минуты, детка. Ни на минуту не сомкнул гребаных глаз.

Что?

— На что ты купишь подарки Бруксу? — потребовал он.

— Я… я не знаю. Я разберусь с этим.

— Ну, конечно, — прорычал он.

— Тоби…

— Ты можешь продать сотню чертовых открыток у Мэйси, и это тебе не поможет, — рявкнул он.

Откуда он узнал, что я продаю открытки у Мэйси?

Спросить я не успела.

Тоби продолжил нападать на меня.

— Джонни богат. Дэйв и Марго в порядке, они на пенсии, и им нечего делать, кроме как сохранять молодость своих сердец и разума. И новость, Адди: ребенок может помочь им в этом. И поскольку я являюсь равноправным владельцем «Автомастерских Гэмбла», я тоже чертовски богат. Тебя окружают люди, которые хотят тебе помочь и у которых есть для этого время и средства. А ты продаешь гребаные открытки для букетиков, чтобы сохранить лицо.

Это не были открытки для букетиков.

Ну, некоторые из них были, но я не думала, что это правильное название.

И я делала это не для того, чтобы сохранить лицо.

Или для этого?

— Эти открытки милые, — отрезала я.

Он дернул себя за волосы, шевелюра у него была густая и длинная, и если бы он не зачесывал ее назад каким-то средством, спереди она, вероятно, касалась бы подбородка.

Хотя сзади стрижка открывала шею, волосы были достаточно длинными, и по мере подъема появлялись кудри, что было трагически привлекательно, учитывая это потрясающее зрелище: их можно сжать в кулаке, и порой у меня руки чесались это сделать.

Особенно, когда я публично ссорилась с ним на городском тротуаре, одетая в крутую зеленую куртку-бомбер поверх дурацкой магазинной униформы.

Боже, как бы мне хотелось оказаться в своих черных джинсах и одном из вышитых пиджаков, которые я купила в винтажном магазине в Нэшвилле, — совсем другая песня. Если не считать моих ковбойских сапог, это были самые дорогие предметы одежды, которые я когда-либо приобретала.

Но они были сексуальными.

Ладно, возможно, я была тщеславна.

— Ты худеешь, — пылко заявил он.

— Что? — спросила я, застигнутая врасплох сменой темы.

— Когда ты в последний раз ела?

Вот, дерьмо.

Он знал, будто читал мои мысли.

— Когда, Адди? — нажал он.

— Вчера вечером. Но я не из тех девушек, кто любит завтракать, — парировала я.

Это была ложь.

Я была девушкой, питающейся во всех ошеломляющих вариантах.

И он не ошибся, я худела.

Мой ребенок был милый и пухлый.

Но когда-то и у меня были формы, а теперь я выглядела угловатой.

— А обед? — напирал он.

— Меня ждет салат. И если ты перестанешь меня задерживать, я смогу дойти до комнаты отдыха и съесть его.

— Салат, — сказал он, и это прозвучало как: «Дерьмо в колбасной оболочке».

— Это полезно! — крикнула я.

— Когда ты в последний раз нормально ела?

— Кого это волнует?

— Господи, Аделина! — взорвался он, затем наклонился и прокричал мне в лицо: — Меня!

— Я ем, Тоби! — крикнула я в ответ.

— Недостаточно! — проревел он.

— Я могу о себе позаботиться! — прокричала я.

— Не достаточно хорошо! — взревел он.

— Как ты смеешь! — взвизгнула я так громко, что удивительно, как витрины магазинов вокруг нас не взорвались.