Лора Флоранд - Француженки не играют по правилам
Она и вправду посмотрела на него, но лишь одно мгновение, и он увидел проблеск чего-то дикого, которое немедленно скрыла улыбка.
– Да ведь это так мило с вашей стороны, месье. – Ее взгляд переместился вниз по его телу и затем поднялся вверх, как долгое шелковое прикосновение, которое сделало его беспомощным от возбуждения. – Но, знаете ли, – она склонилась к нему, поскольку ее голос стал тише, будто она хотела открыть ему какую-то тайну, – я не ем сладостей.
Саммер повернулась и, будто прогуливаясь, удалилась. Будто Люк для нее был ничем.
Глава 5
Тучи висели над городом, как аэростаты заграждения[40], налитые злобой прошедшей войны. Эйфелева башня шпилем вспарывала их животы, и содержимое выливалось на город. Саммер стояла у окна, наблюдая, как отъезжает лимузин, увозящий ее родителей. У нее не было никакой мягкой игрушечной зверюшки, которую она могла бы сейчас взять в руки. Когда она была маленькой и любила держать в руках плюшевого мишку, родителям нравилось везде возить ее с собой, в какой бы город они ни направлялись. Лиз, ее няня, которая продержалась дольше других, не собиралась работать по двадцать четыре часа в сутки, и в этом вопросе была непоколебима. Поэтому по вечерам Саммер либо играла одна в гостиничном номере, либо ей позволяли сидеть три часа на изысканном ужине, пока ее отец говорил о делах. Он не принуждал ее отказаться от плюшевого мишки, пока ей не исполнилось десять. А когда ей стукнуло тринадцать, они поняли, что она им не очень-то нужна и ей будет лучше в интернате.
Или лучше будет кому-то другому.
Дождь прогнал с улиц всех, кроме самых упрямых папарацци, которые собрались в слабой надежде на сенсационное возвращение Саммер – ведь на целых четыре года она исчезла из центра их внимания, но они все еще следовали за ней, самой испорченной в мире девчонкой. Но ничто не заставит ее выйти под зимний дождь и вновь посетить все те места, которые она пыталась избегать, когда была подростком. Если она снова увидит в Лувре ту проклятую Нику Самофракийскую, так торжествующе парящую над всем прошлым Саммер, то «испорченная девчонка» может начать бить ближайшие к ней мраморные экспонаты, будучи вполне уверена, что даже отец не сможет спасти ее от последствий.
Или Мону Лизу. Саммер всегда хотелось кинжалом вырезать с полотна ее высокомерную улыбочку.
Нет, Саммер надо забыть об этом. Боже, она ни за что не пойдет туда опять. Теперь у нее есть свой отель, верно? Правда, теперь она слишком стара, чтобы пойти поиграть в коридорах в красавицу и чудовище, как раньше иногда играла со своей мамой и была в восторге от того, что может побыть принцессой.
Но в детстве ей никогда не разрешали исследовать скрытые места отеля, заглядывать в таинственные двери, через которые приходили и уходили официанты и люди, одетые в униформу, – вместо этого она или сидела за ужином в зале, или убивала время в гостиничном номере. В тот единственный раз, когда она сбежала из номера в этом самом отеле, ее няню уволили, и последнее воспоминание о ней навечно осталось в памяти Саммер – охранник оттаскивает рыдающую няню, но давая ей на прощание обнять девочку, и няня смотрит на нее сквозь слезы, в которых виновата только Саммер. А великан отец стоит позади Саммер, нависая над ней, и ждет, пока охранник уведет няню, – тогда он сможет высказать дочери все, что о ней думает.
Саммер уперлась кулаками в бока и подняла подбородок в направлении Эйфелевой башни. Да пошли вы все на хрен. Все эти воспоминания, Эйфелева башня, старая трясина отчаяния и ненависти к себе, из которой, казалось, она никогда не выберется. Меня не колышет, если вы думаете обо мне, что я – ничто. Я отправляюсь на разведку.
Как дерзкий, своенравный ребенок. Но ребенком она была отнюдь не дерзким и не своенравным, поэтому, возможно, теперь было самое время стать такой.
Вероятно, для нее было типичным, что она смогла стать дерзкой только тогда, когда уже некому было дерзить, но… Твоя самооценка не должна стать низкой на следующий же день после возвращения, тебе ясно, Саммер?
Однако, когда она будет исследовать отель, ей лучше держаться подальше от кухонь некоего греческого бога, который уже решил, что она и гроша ломаного не стоит.
Люк остановился перед входом в кухни, оглядывая свое королевство. Ловкие белые фигуры двигались в беспорядочном танце. Одни варили, другие замораживали. На одних тарелках лежало нечто хрупкое и нежное, на других – твердое, с острыми углами. Фоном была нержавеющая сталь, единственный достаточно прочный материал, который мог удерживать на себе этот бурлящий мир. Тут и там на мраморе возникала красота. Сокровища, рожденные высокой температурой, холодом и давлением, извлеченные из недр отеля, чтобы восхищать тех, кто мог себе это позволить.
Но что делать, если кое у кого так много драгоценностей, что ему кажется, будто они ничего не стоят?
«Я не ем сладостей». Как будто он предложил ей дешевый леденец. Была ли у нее хоть раз в жизни дешевая конфета? Она была одной из изнеженных сверхдрагоценных детей, приезжавших в Hôtel de Leucé. Служащие удовлетворяли любые их прихоти, взрослые мужчины всегда подавали им лучшие в мире пирожные на серебряных блюдах каждый раз, когда они надували губки. Она никогда не знала, что ощущает ребенок, когда заглядывает в окно ресторана, умирая с голода.
Избалованная девчонка. Ему было больно думать о великолепных слоях золота во вчерашнем десерте, последним штрихом на котором были три овала из золотистого сахара, похожие на орбиты трех летящих звезд. Десерт начал таять в тот же миг, как был помещен в чашу из темного шоколада, который оставался очень твердым.
Он представлял, как загорятся ее глаза, когда она увидит это. Улыбнется. Откусит кусочек и станет принадлежать ему.
Как будет сожалеть, что предложила ему яхту, и скажет: «Что ж, да вы и вправду стоите намного больше».
Люк вошел в большой холодильник и остановился, уставившись на стены из масла, сливок, фруктов и всего прочего, что только мог пожелать человек.
И почувствовал себя так, будто опять оказался в том проклятом метро. В вагоне, где ему, маленькому мальчишке, надо танцевать и трясти бубном или чертовым шейкером[41] в форме яйца, заполненным семенами, или просто играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, который отец хотел использовать именно в этот день. И потом ходить от сиденья к сиденью с протянутой рукой – а люди просто встают и выходят, как только откроются двери, даже не взглянув на него. Отец сопровождал это его хождение по вагону игрой на аккордеоне, натянув на лицо улыбку, скрывающую его эмоции от осуждающей или безразличной толпы. Люк помнил, как безысходность и отчаяние нарастали в отце, а потом взрывались обвинениями Люка во всем, и, как только они оставались одни, отец отвешивал ему хорошую затрещину.
