Наталья Миронова - Синдром Настасьи Филипповны
— А у Пушкина мать была еврейка? — упавшим голосом спросил тот же агент.
— Надежда Осиповна? Весьма вероятно. Понимаете, ее дед, Абрам Петрович Ганнибал, был родом из Эфиопии, — принялась объяснять Элла вербовщикам, для которых все, что она им сообщала, являлось новостью. — Там есть семитское племя — талаши. Недавно их с большим скандалом вывозили в Израиль. Нам на политзанятиях рассказывали. Вот я и подумала: может, прадед Пушкина тоже из них? Говорят, многие талаши похожи на Пушкина.
— Все это к делу не относится, — негодующе вмешался второй Иваныч-Петрович. — И вообще все это ваши домыслы. Вы не знаете, кто ваши родители.
— Но ведь и вы этого не знаете, — лукаво улыбнулась Элла. — Вы не можете знать наверняка. Я знаю только одно: я появилась на свет, потому что был фестиваль и потому что не было резины. Это мне в детдоме объяснили. Но для вас я — кадр ненадежный. У вас нет стопроцентной уверенности. Нет и быть не может.
Мужчины обменялись тоскливыми взглядами. Ценный кадр ускользал. Великолепная внешность, недюжинный интеллект, склонность к языкам и поразительная живучесть. Да еще и спортивные достижения. В Комитете госбезопасности чрезвычайно высоко ценились спортивные достижения, а Элла была щедро наделена талантами своей расы, гениально проявившей себя в музыке и спорте.
— Давайте посмотрим на дело с другой стороны, — заговорил один из вербовщиков сдобным голоском. — Вы сами не понимаете, от чего отказываетесь. Профсоюза у нас нет, зато столько льгот, столько возможностей карьерного роста! Вас могут послать на работу за границу! — В его голосе слышался прямо-таки трепет. — Разве вы не хотите поработать за границей?
Элла смерила его взглядом. Ему, как, впрочем, и его товарищу, работа за границей не светила. Самое большее, на что они могли рассчитывать, это военная пенсия, вечный статус носителей государственной тайны, то есть невыездных, ну, может, продуктовый паек к празднику и путевка в санаторий.
— Нет, не хочу, — сказала Элла.
Они опешили. Такой ответ не входил в сценарий. Элле этот сценарий уже начал сильно надоедать.
— Вы читали речь Брежнева на XXV съезде КПСС? — спросила она строго.
На сей раз Иванычи-Петровичи переглянулись с тревогой, напоминавшей скорее панику. А что они могли сказать? «Нет, не читали»?
— Разумеется, — с достоинством процедил один из них.
— В таком случае, — продолжала Элла, наслаждаясь их замешательством, — вы должны помнить, что там сказано: в период развития социализма на его собственной основе управленческие функции усложняются настолько, что ни один человек не может считать себя специалистом по всем вопросам. — Элла свободно несла всю эту ахинею, прекрасно понимая, что опровергнуть ее они не смогут. — Вот и давайте соблюдать разделение труда: я буду специалистом по Южной Африке, а вы занимайтесь своим спецотделением.
Она поднялась из-за стола и направилась к двери.
— Эй, погодите! — спохватились вербовщики. — Вы должны дать подписку о неразглашении!
— Разглашать нечего, — обернулась Элла уже на пороге кабинета. — Давайте договоримся так: вы меня не видели, я вас не слышала.
И она скрылась за дверью.
Только вернувшись к себе в общежитие, Элла заметила, что ее бьет дрожь. Все-таки ей было страшно, хотя она ни словом, ни намеком не выдала себя в разговоре с вербовщиками. Она забралась с ногами на кровать и укрылась шубкой. Маленькая заботливая Суан Мин сунула в кружку кипятильник и заварила ей чаю. Элла с благодарностью выпила, и ей стало немного легче.
— Плостудилась? — спросила Суан Мин. — Таблетка дать?
— Нет, спасибо, — улыбнулась ей Элла. — Все в порядке. Сейчас все пройдет.
— Ты поспи, — посоветовала Суан Мин.
Они были в комнате одни. Карола уехала на каникулы к себе в Карл-Маркс-Штадт, Ампаро, как всегда, ушла к своим землякам.
Элла закрыла глаза, но заснуть не смогла. Разговор с агентами сам собой проворачивался у нее в уме. Она очень повзрослела за два года, проведенные в университете. Во многом благодаря дружбе с Лещинским. Он давал ей читать книги — иногда запрещенные, опасные. Однажды принес какую-то растрепанную книжку странного вида в бумажной обложке, на которой была изображена львица в окружении людей, а крупный заголовок гласил по-английски: «Рожденная свободной». Элла уже знала эту историю и книжку взяла неохотно.
— Это вы мне с намеком? — спросила она скептически.
— Никаких намеков. Откройте, — предложил он.
Внутри была другая книга, кривовато вклеенная в обложку. Ни имени автора, ни названия.
— Это Оруэлл, — пояснил Лещинский. — «1984 год». Никому не давайте. Даже не показывайте.
— У нас в комнате только одна я умею читать по-английски, — успокоила его Элла.
Она прочла великую пророческую книгу. Потом он дал ей «Скотный двор» того же автора, а по-французски посоветовал почитать Камю. Элла послушалась. Она уже знала слово «безысходность», и уже тогда, когда впервые прочла «Постороннего» и «Чуму», в голове у нее сложился некий замысел, хотя воплотить его ей было суждено много позже. Она принялась штурмовать французскую литературу методично, начиная с истоков, а у истоков современной французской литературы стоял Франсуа Рабле. Элла прочла «Гаргантюа и Пантагрюэля», правда, в русском переводе: на написанный старофранцузским языком оригинал у нее не хватило пороху. Лещинский дал ей почитать Бахтина — «Франсуа Рабле в истории реализма».
Все, что она узнавала, работало на ее тайный замысел, все укрепляло ее в намерении написать работу об истоках французского экзистенциализма. Работа растянулась на долгие годы, но первые наметки Элла начала заносить в тетрадь уже тогда, впервые увидев ниточки, потянувшиеся от Рабле через Корнеля и Расина к Гюго, Мериме, Стендалю, Бальзаку, Флоберу, Мопассану, Золя и Анатолю Франсу, а от них — к писателям ХХ века: Аную, Камю и Сартру.
Лещинский между тем принес ей небольшой, но уютно-толстый томик в глухом кожаном переплете без названия и опять велел никому не давать и даже не показывать. Это был роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго».
— Прячьте, — посоветовал он. — Лучше все время носите с собой. В комнате не оставляйте.
— Соседкам по комнате я доверяю, — обиделась Элла. — Они не возьмут.
— Лучше не рисковать, — покачал головой Лещинский. — У меня с этой книгой несколько лет назад была такая история… До сих пор как вспомню, так вздрогну.
— А что случилось? — робко спросила Элла, думая, что он не расскажет.
Но он рассказал.
— Это было лет пять назад, я тогда еще кандидатскую защищал. У моего профессора случился инфаркт. Ну выходили его, слава богу, отправили долечиваться в академический санаторий в Узкое. Это такое приятное место… практически уже в Москве. Я поехал его навестить. А ему кто-то привез почитать эту книгу. Ну, не этот самый том, другое издание. Я увидел, и мне ужасно захотелось прочесть. Я до этого читал «Доктора Живаго» в ужасном виде: каждый разворот переснят фотоаппаратом, концы строк не читались, половина текста засвечена, некоторые страницы вообще отсутствовали. А тут нормальная книжка с началом и концом. Я попросил, и он мне ее дал: ему и без того было что читать. Я обещал через три дня вернуть.
