Елена - Маркосян-Каспер Гоар
– Главное это характеры, – объяснял он Елене, когда она пыталась заикнуться о высоком искусстве, – а характеры проявляются в экстремальных ситуациях. Что ты можешь узнать о человеческой личности, если герой только спит, ест и ходит на работу? А вот когда у него убьют, допустим, жену или друга…
Елена особо не спорила, хотя, как читателю уже известно, предпочитала Феллини, пару раз, правда, начинала, но быстро замолкала, может, потому, что ей было трудно аргументировать свою точку зрения? Пристрастия есть у каждого, а вот объяснить их даже самому себе, мало кто способен, оно и понятно, в противном случае все были б литературо-, искусство- и прочими ведами.
Так или иначе, у Олева появилась возможность проснуться знаменитым, а вернее, заснуть им, поскольку фильм был продемонстрирован в семь часов вечера. Однако не будем забегать вперед, произошло это только на третий год пребывания Елены в северном Илионе, а начиналось оно (пребывание) весной девяносто первого, когда империя была еще в полном здравии и даже возводила последние монументальные сооружения вроде эстонской национальной библиотеки (увековеченной впоследствии Олевом в своем фильме, не том, что по старушке Агатке, а другом), да и сама казалась сооружением не только монументальным, но и прочным, никто не мог и подозревать, что легкий подземный толчок заставит ее развалиться, как построенные якобы из камня и бетона спитакские домики, разлететься на обломки столь же внушительные на вид, но, по счастью, куда более легкие – во всяком случае ими, в отличие от спитакских, насмерть почти никого не придавило (о спитакских обломках Елена судила отнюдь не по газетам, ей довелось пару месяцев повкалывать – в буквальном и переносном смысле слова, в госпитале, где реабилитировали пострадавших при землетрясении, и через ее руки прошло немало людей, из-под этих обломков извлеченных, хотя позднее, когда она возвращалась мыслью к этой странице своей жизни, ей вспоминались не только покалеченные ее пациенты, первой всплывала картинка, которой сама она не видела, но даже в пересказе побывавшего на спитакских спасательных работах приятеля та запечатлелась в ее памяти неизгладимо: среди груд битого камня и обратившейся в щепы мебели целехонькие кофейные чашечки из тончайшего фарфора, угодившие в промежуток между двумя сошедшимися под углом досками). Однако не насмерть, но ощутимо – обломками империи, конечно – придавило многих, в том числе, и саму Елену.
Конечно, была в том доля и ее собственной вины, пристройся она сразу в государственную клинику, возможно, ее не так-то легко и выпихнули б оттуда, но увы, по приезде в Таллин ей пришла в голову «счастливая» идея поработать в так называемом частном секторе. Давно уже ей хотелось попробовать присутствовать на работе тогда, когда есть работа, а не отбывать в больнице от и до семь часов сорок минут, отмеренные министерством здравоохранения (не удивляйтесь, читатель, да, Елена имела обыкновение задерживаться на рабочем месте, но, между нами, она была по натуре отнюдь не жаворонком, и всю жизнь страдала от необходимости рано вставать – как и множество других людей, терпящих адские муки из-за незыблемого миропорядка, установленного неведомо кем по роду занятий, но по натуре наверняка садистом, ибо подавляющее большинство людей, вне всякого сомнения, всю жизнь мечтает о нормальном сне), в конце концов, кофе по утрам, она могла бы пить и дома (особенно теперь), а не в клинике, что проделывала много лет, ибо основная работа (в смысле труд) начиналась у нее где-то около одиннадцати, до того пациенты стационара повергались осмотрам, обходам, различным лечебным процедурам, а Елена с коллегами распивали кофий и обсуждали семейные дела, прочитанные романы, внутриинститутские и общегосударственные новости, ожидая, пока больные, исполнив прочие повинности, хлынут потоком, не давая уже передышки до трех, когда буфетчицы брались за половники, и проголодавшиеся от физкультуры, ванн, массажей и иных приятных, но утомительных процедур пациенты мчались в свои отделения вкушать супы и каши, котлеты и компоты… («Воруйте, говорил директор, – вторгаясь на кухню, – я понимаю, иного выхода нет, не на зарплату же вам жить, воруйте, но прошу вас, оставьте что-то и больным»…) Поликлинические пациенты тоже по утрам обычно не являлись, ибо бюллетеня им не полагалось, и они, в основном, отпрашивались с работы к концу рабочего дня. Так что Елена и иже с ней могли б спокойно отсыпаться без всякого ущерба для дела, но этого не происходило, ибо грозный директор не желал жертвовать домашнему кофепитию ни минуты. Правда, он отнюдь не поощрял данный ритуал и в учреждении (хотя сам, естественно, начинал день с чашечки кофе, торжественно приносимой из буфета соседнего отделения), и дабы его пресечь, совершал неожиданные пробежки по ординаторским и процедурным, но, по счастью, не ежедневно, поскольку у него случались и иные дела. Так что у Елены всегда находилось время, смакуя любимый напиток армянской нации, повздыхать о том, как хорошо было б иметь разумного руководителя, которого интересовала б не посещаемость, а результаты (не правда ли, в этом есть нечто студенческое?). И вот у нее появилась возможность подобную систему испробовать. Разве не прекрасно и не целесообразно надевать белый халат только тогда, когда есть пациент, а в прочее время сидеть в утреннем неглиже рядом с любимым супругом (честно говоря, Олев особенно по утрам не рассиживался, правда, в семь не вставал, но в десять обычно уже убегал), либо прогуливаться по извилистым улочкам Старого города, в которых запутываешься, словно в сети, и чем больше мечешься в поисках выхода, тем дальше от него оказываешься. Кроме того, Елене не хотелось быть связанной жестким графиком отпусков, одиннадцать месяцев не иметь возможности видеться с родителями, братом, племянниками, подругами и прочая, прочая (знала б она, что через пару лет подобный режим свиданий с близкими будет представляться ей несбыточной мечтой в силу причин иного, так сказать, рыночного характера). Добавим, что и родители подогревали эти ее мотивы, мать почти что шлепнулась в обморок, а затем выдала гипертонический криз, узнав о ее намерении уехать «на край света», и даже Торгом всплеснул руками, хоть и обрел надежду в третий раз дать за дочерью приданое – вещь в Армении неслыханная, не приданое, конечно, а третий раз. Впрочем, тут Елена с Олевом были на равных, тот тоже перенес (выражаясь медицинским языком) два неудачных брака, один короткий, заключенный сгоряча начинающим актером с соученицей по студии, в полтора года исчерпавший себя и рухнувший, и другой, более долгий, со странным финалом, повергшим Елену в изумление. Супруга, в прошлом танцовщица варьете (словосочетание это вызывало в воображении Елены не мельтешение огней и всполохов, и не броские костюмы и перья в прическах, а тощих, пусть и длинноногих девиц с помятыми физиономиями и еще более помятой жизнью, сверкающей и дешевой, как блестки, которыми расшиты их лифчики и набедренные повязки, и увидев жену Олева, она в этом представлении утвердилась, во всяком случае, в отношении худобы и помятости), танцовщица, а также в некотором роде балетмейстер, добыла в начале перестройки контракт о постановке танцев в каком-то финском захолустье, отправилась туда с благородным намерением поправить семейные финансовые дела, но не сумев в своей деятельности вовремя остановиться, заарканила более или менее зажиточного финна. (Уму непостижимо, как бесцветные, невзрачные, прямо-таки некрасивые эстонки добывают себе мужей на всем пространстве Европы и США, позднее Елена не раз с подобными случаями сталкивалась и разводила в изумлении руками; отражало ли это процесс феминизации западного мужчины, который все более и более теряет инициативу и ждет, чтоб уверенная в себе, лишенная комплексов женщина прибрала его к рукам и указала место у очага, или дело во встречном процессе маскулинизации женщин, активно осваивающих не только мужские профессии, но и мужскую модель поведения во всех сферах? Впрочем, возможно, срабатывает и исконная маскулинность северной женщины, Елена не раз с удивлением замечала, например, насколько шумны и развязны на улице таллинские девочки школьного возраста, примерно так же, как в Ереване их сверстники-мальчики. А не странно ли, что лошадьми, на которых катаются по старому городу дети, ведают одни лишь девушки?). После того, как состоялось укрощение финна, Олев был поставлен о том в известность, супруга, естественно, в одночасье освобождена и передана более удачливому (или благоустроенному) сопернику, впрочем, удивлялась Елена вовсе не этим, достаточно обыденным перипетиям, а тому, что Олев продолжал поддерживать с бывшей родственницей дружеские, как он сформулировал, контакты и не только общался с ней, будучи в Хельсинки (а в Хельсинки он ездил до встречи с Еленой довольно часто – как он однажды выразился, прогуляться по городу и выпить где-нибудь чашечку кофе), но и гостил у нее, останавливался в ее с новым мужем не очень большом доме, где для него неизменно находилась комната. Это уже было выше Елениного разумения. Она и сама общалась, например, с Артемом, то есть при встрече не отворачивалась, как поступают, завидев бывших мужей, девять из десяти разведенных армянок в случае, если их не связывают с отринутым супругом общие дети, а также половина тех, кого связывают, не только не отворачивалась, но даже останавливалась, чтоб перекинуться парой слов, рассказать анекдотец и выслушать обязательную жалобу на сердцебиения или мигрень, но представить себе Артема, гостящего в ее с Олевом таллинской квартире? Нельзя сказать, что подобный образ жизни вызывал у нее ужас или отвращение, она умела и не выказать удивления, увидев, допустим, на дне рождения жены Олевова приятеля первого этой жены мужа, весело отплясывающего со второй своей женой или даже с первой же, одолженной на танец у преемника, более того, она даже не устраивала сцен, когда выяснила, что звонившая почти ежедневно женщина, с которой Олев раздраженно, но неуклонно вел долгие беседы по-эстонски, не кто иная, как претендовавшая на супружеское (не более и не менее) счастье с ним бывшая бухгалтерша того самого творческого коллектива по продаже воздуха. Олев поклялся ей, что не коснулся претендентки пальцем, она поверила, смолчала и помалкивала впредь, но счесть это все естественным ей мешали армянские предрассудки, с которыми она честно в себе боролась и уж во всяком случае пыталась найти им объяснение. Было ли то влияние мусульманского окружения, в котором Армения волей-неволей пребывала в течение уже многих веков? Ведь идея свободы отнюдь не более заразительна, чем идея несвободы. Или дело просто в свойственной южанам большей силе или, вернее, пылкости чувств, оставляющей после себя больше руин? Сильнее пожар – крупнее пепелище? Дикость, да, но иначе не было б и троянской войны. А значит, и Гомера. Впрочем, здесь возникали другие сюжеты, и Елене довелось выслушать от своих пациенток немало историй, например, такую, с банальным (не по армянским меркам, конечно) началом: познакомилась с мужиком, встречались, через какое-то время обнаружилась беременность, решили пожениться, подали заявление в загс, назначили срок ожидания – два месяца, стали готовиться к свадьбе, купили ему костюм импортный, ей платье белое (хорошо еще не фату с флердоранжем)… И с оригинальной концовкой.
