Анна Берсенева - Мурка, Маруся Климова
Это было так странно, что Маруся даже головой потрясла, словно надеялась вытрясти из нее какой-то непонятный сор. К ней меньше всего подходили слова «душа нараспашку», ей нелегко было даже просто спросить у незнакомого человека на улице, как куда-нибудь пройти. А сейчас она стояла как раз на улице и как раз с совершенно незнакомым человеком и готова была идти с ним куда угодно.
– Да не бойся ты. – Анатолий улыбнулся в светлые усы. – Я что, правда на педофила похож? Сейчас машину поймаю и отправлю тебя домой. Смотри, мокрая вся, так и воспаление легких недолго схватить.
– Не надо машину, – смущенно пробормотала Маруся. – Мне на Малую Дмитровку, пешком пять минут.
– Ну, раз пять минут, тогда пошли пешком. Где твоя Малая Дмитровка? Сами мы не местные, – снова улыбнулся он, – улицы ваши московские плохо знаем. – И предложил, подставляя согнутую бубликом руку: – Хватайся. А то, понимаешь, ничего с собой поделать не могу: шаг у меня широкий, ну и получается, что девушкам за мной как собачонкам приходится бежать. Или как гарему за баем каким-нибудь. «Белое солнце пустыни» смотрела? Давай, давай, хватайся. Чтоб не отставать.
Маруся неловко просунула руку ему не под руку, а куда-то под мышку. Руке сразу стало тепло, а душе так хорошо и легко, что Маруся даже зажмурилась. Под ее ладонью перекатывались его мускулы, она чувствовала, какие они мощные и какие вместе с тем... ласковые, да, не пугающе мощные, а вот именно ласковые, надежные. Надежность просто исходила от этого человека, она была так же отчетлива, как запах табака и коньяка. Коньячный запах почему-то всегда казался Марусе тревожным, как и густой, прозрачно-медный коньячный цвет. Но сейчас и это было совсем не так. Она осторожно повернула голову и втянула носом воздух. Тревогой от Анатолия не пахло.
– А откуда вы приехали в Москву? – спросила Маруся.
Ей почему-то показалось, что невежливо об этом не спросить, раз он сказал, что не местный. К тому же ей правда хотелось знать о нем все-все. Любая мелочь, связанная с ним, вдруг показалась ей невероятно важной – такой важной, что важнее ничего и не было в ее жизни.
– Родом-то я из Сибири. А в Москву откуда... Да побросала меня жизнь. Человек я был военный, подневольный, начальство скомандует – айда-пошел, и все дела.
– А почему «был»?
– Потому что надоело как ванька-встанька жить. Все думал, времени вагон, все на потом откладывал, а как оглянулся – мама дорогая, жизнь-то проходит, а что я видел? Ну и все, документы собрал – мне за «горячие точки» особый стаж шел – и на пенсию.
– На пенсию? – удивилась Маруся.
– Что, не похож на пенсионера? – усмехнулся Анатолий. – Военная же пенсия, не по старости. Хотя лет мне, между прочим, тоже порядочно. Завтра тридцать шесть стукнет.
– Поздравляю, – улыбнулась Маруся.
– Заранее не поздравляют, – покачал головой он. – Я после Афгана знаешь какой суеверный?
– Но завтра же я вас не увижу...
Эти слова вырвались у нее случайно – просто это было первое, о чем она подумала. И скрыть своих мыслей не сумела. Мама всегда говорила, что Маруся странная: до глупости доверчива, но при этом никогда не поймешь, что у нее на уме. Мама избегала слов «на душе», считая их слишком патетическими, но нетрудно было догадаться, что она имела в виду именно это.
– Почему? – искренне удивился Анатолий. – Захочешь – увидишь. Соседи же, считай. Я тут, на Рождественском бульваре, квартиру снимаю.
Только теперь Маруся заметила, что одет он по-домашнему, в синие спортивные штаны и клетчатую рубашку навыпуск.
– За сигаретами вышел, – поймав ее взгляд, объяснил Анатолий. – Смотрю, какое-то пятнышко под дождем бежит. Как солнечный зайчик, – улыбнулся он. – Хоть солнца и нету. Ну, мне и стало любопытно: куда такое пятнышко направляется? А его, оказывается, в подвал потянуло.
– Меня не потянуло... Это случайно получилось.
– Короче, дева Мария, – решительно сказал он, – если будет желание, милости просим завтра на рюмочку чаю. По Рождественскому угловой дом, как раз напротив твоего любимого подвала. Пятый этаж, квартира направо. Вопросы есть? Вопросов нет.
Он проводил ее не только до подъезда, но даже до самого лифта. Когда двери лифта уже открылись, он похлопал ее по плечу и сказал:
– До завтра, малыш. Смотри, приходи.
И все время, пока лифт поднимал ее на последний этаж, Маруся чувствовала у себя на плече его снисходительное и ласковое прикосновение, а на лице – свою счастливую безмятежную улыбку.
Конечно, они просто не ожидали, что она вернется так рано. Или так поздно? Да какая разница! Они совсем не ожидали Марусиного появления, это было ясно. Иначе вряд ли они вот так сидели бы на кухне: он в расстегнутой рубашке, она у него на коленях, положив голову ему на плечо. Сергей был очень закрытый человек, это даже Маруся понимала, хотя по отношению к ней это его качество почти не проявлялось. И Анна Александровна тоже была сдержанной – догадаться о ее чувствах было вообще невозможно.
Только не сегодня.
Сегодня они разговаривали так, словно жить им осталось несколько минут и в эти несколько минут надо уместить все чувства, которые их переполняют, и сказать друг другу все, о чем прежде не говорили, и, главное, надо не отрываться друг от друга ни на секунду, слиться совсем, навсегда...
У Маруси были ключи, и она вошла в квартиру неслышно. Дверь, ведущая из прихожей в кухню, была притворена, но, как будто специально, светящаяся щель в этой двери оказалась прямо перед Марусей. Она вжалась в стену за вешалкой и невольно прислушалась к доносящимся из кухни голосам.
– Не можешь ты этого забыть, я понимаю. – Маруся никогда не слышала, чтобы Сергей говорил так взволнованно, так сбивчиво! – И я забывать не должен. Но я забыл, Анюта, милая, что же делать, если правда забыл? Как наваждение, как страшный сон... Страшный сон всю жизнь ведь не помнишь. Организм, наверно, защищается.
– Я думала, у тебя это солнечный удар был, Сережа, – еле слышно сказала Анна Александровна. – Помнишь, у Бунина рассказ?
– Я сначала тоже так думал, – помолчав, ответил он; голос прозвучал глухо. – Но довольно быстро понял: нет, иначе. Не солнечный удар, не любовь – наваждение, больше ничего. Я ведь каждое утро просыпался и думал: может, мне это все приснилось? И сразу: нет, не приснилось, но, может, этого больше нет, может, кончилось?.. А потом ее видел и понимал: ничего не кончилось, не выбраться мне из этой трясины. И все восемь лет так... Если б ты знала, как я себя ненавидел, последним ничтожеством чувствовал! Но оторваться от нее не мог. Как не свихнулся, не знаю. Понимал, что любви и помину нет, но скажи мне кто-нибудь: если еще хоть раз в постель с ней ляжешь, то сразу после этого тебя молния поразит, – и точно знал, что отвечу: пусть поражает. А почему так, непонятно. Прости, Анюта, не надо тебе об этом...
