Мариус Габриэль - Маска времени
– Твой Филипп, – начала старая женщина, глядя на Анну, – тоже очень красив и обладает каким-то магнетизмом. Я понимаю, почему ты так любишь его.
Анна почувствовала, как кровь прилила к щекам.
– Неужели это так заметно?
– Я знала тебя еще ребенком. Трудно представить себе, чтобы женщина твоего возраста не потеряла рассудка от такого мужчины, как Филипп.
– Надеюсь, я выгляжу не очень глупо?
– Это он купил тебе бриллианты?
– Да. – Анна слегка коснулась платиновой цепочки на груди.
– Королевский подарок. Платина и бриллианты. Он, видно, специально выбрал самые дорогие материалы на земле.
– Но я не знаю, любит ли он меня, бабушка. И полюбит ли когда-нибудь.
– Не это беспокоит меня в Филиппе.
– А что же?
– Не знаю.
Сиделка между тем послушала пульс и достала тонометр.
– У вас немного поднялось давление, миссис Годболд. Я думаю, что вы переутомились сегодня. Вам надо быть осторожнее.
Затем она сделала какие-то записи и дала Эвелин пилюли. Бабушка проглотила их, скорчив гримасу. Анна поправила подушки, и Эвелин улеглась, вздохнув облегченно и закрыв глаза. Анна расправила простыни вокруг ее худого тела. А сиделка заняла свое привычное место в кресле у камина, надела очки и принялась читать книгу.
Анна вглядывалась в лицо бабушки, держа ее за руку:
– Как бы то ни было, я всегда думаю о тебе как о своей бабушке.
Легкая улыбка промелькнула на губах Эвелин, и ее пальцы слабо сжали ладонь Анны, а веки немного приоткрылись.
– Если бы он не любил тебя, то зачем бы он отправился с тобой в Европу? И почему ему так хочется помочь тебе найти Джозефа Красновского?
– У него есть свой план, бабушка. Филипп горит желанием узнать, что произошло с его собственным отцом. Явно он его очень любит.
– Этого человека он никогда не знал.
– Но он же его отец, бабушка. Как и мою мать, его неотступно преследует эта мысль. Как и меня, – после небольшой паузы добавила Анна.
Эвелин протянула руку и коснулась кончиками пальцев бриллиантов на шее Анны.
– Очень дорогие камни, – прошептала она. Веки Эвелин слабо дрогнули, и Анна поняла, что бабушка вот-вот погрузится в сон. – Надеюсь, что Филипп найдет, что ищет, да и ты тоже. Но будь осторожна, дитя мое, будь осторожна.
Когда бабушка заснула, Анна тихо поднялась с места и нежно поцеловала ее в бровь. Шепотом она пожелала доброй ночи сиделке и вышла из спальни Эвелин. Старый дом погрузился во тьму, коридоры были пустынны. Отовсюду веяло холодом. Зима в Нортамберленде – это не сезон теплых ласковых ночей. Отопление и освещение в Грейт-Ло были далеки от совершенства, несмотря на все усилия Эвелин осовременить эти системы в 1950 году. Правда, спальни еще как-то обогревались каминами и теплом батарей от работающей котельной. Стоя в пустом коридоре, Анна слышала, как щелкнул замок в двери и где-то внизу послышался шепот прислуги.
Она направилась к двери Филиппа и тихо поскреблась кончиками пальцев, прежде чем войти. В комнате царил полумрак. В отблесках пламени горящего камина угадывался силуэт Филиппа, стоящего у окна и вглядывающегося в ночь.
Анна закрыла дверь и тихо подошла к Филиппу.
– Что ты там ищешь? – прошептала она.
– Смотрю во тьму.
– И что же увидел?
– Полную тьму. Ночи в Вайоминге точно такие же. Так долго живу в городах, что стал забывать, как выглядят настоящие ночи.
Анна прижалась к нему сзади и почувствовала, как рука Филиппа скользнула по ее плечу. Она отдалась этой теплой силе. Филипп успел переодеться, и сейчас на нем был шелковый халат.
– Ты прав, – прошептала Анна, – тьма великолепна.
– Вечер оказался для тебя тяжелым?
– Да. Настоящее потрясение. Я даже не представляла, что узнаю что-то новое о Дэвиде, мне никогда об этом не рассказывали. Но сейчас, кажется, все сходится. Мать, наверное, всю жизнь преследовал этот ужас: как у нее на глазах убивают отца. И когда она прочитала дневник, все встало на свои места. Мать узнала наконец, кто же этот человек со шрамом и почему он убил Дэвида. Она разыскивала его не только потому, что это ее отец, но и чтобы предложить ему…
– Прощение, да еще полное, – добавил Филипп.
– Да, может быть.
– Но ведь он же убил Дэвида Годболда. Просто взял и размазал его мозги по земле.
– Хмм… Этим, наверное, объясняется, почему он до сих нор прячется.
Филипп с любопытством посмотрел на Анну.
– Значит, это убийство для тебя ничего не меняет?
– Ничего.
– Но Джозеф Красновский совершил свое преступление не в порыве страсти, а совершенно хладнокровно, причем через пятнадцать лет после войны.
– Пятнадцать лет для Дэвида, а Джозеф только успел выбраться из России, не забывай об этом. Поэтому назвать его хладнокровным я не могу.
– Но разве сам факт убийства не потрясение для тебя?
– Потрясение. И сейчас мне не хотелось бы говорить об этом, Филипп. Мне нужно время, чтобы все обдумать и понять.
– Хорошо. – Филипп провел ладонью по волосам Анны. – Ты сегодня особенно хороша, как настоящая цыганка. А пламя свечей будто мерцает в твоих глазах. Ты совершенно не похожа на англичанку.
– На одну четверть я, пожалуй, еврейка. Моя мать – наполовину еврейка. Довольно странно, не правда ли, для католички сделать такое открытие?
– Ты чувствуешь себя теперь как-то особенно?
– И даже очень.
– Как это?
– Ты будешь смеяться надо мной.
– Постараюсь не смеяться.
– Ладно… – Анна положила голову на плечо Филиппу, и ее волосы заструились по его груди. – У меня такое ощущение, будто я нащупала свои истинные корни. Учиться мне пришлось в Бостоне по курсу европейской истории, а затем я стала журналистом. Как и всем другим, мне пришлось видеть документальные фильмы о фашизме, читать книги и документы. Но все увиденное и прочитанное будто не касалось меня. Понятно, о чем я говорю? Евреи всегда были какими-то особенными. И не потому, что у меня предубеждение против них, нет. Просто в них была некая таинственность, которую я никак не могла определить для себя. И вдруг все это стало частью моей собственной жизни. Холокост[32]. Ужас. Это часть меня, а я прежде даже не догадывалась. И вдруг мне захотелось узнать больше, несмотря на весь ужас, который вдруг обрушился на меня.
– Но узнать, что твой дед был евреем, не означает полностью поменять свое самосознание, Анна.
– Конечно, но часть еврейской крови что-то перевернула во мне.
– Еврейская кровь? Ты начала говорить, как Геббельс. Ты дочь ирландского католика и такой и останешься до конца своих дней. Анна, ты неожиданно заглянула в старый семейный шкаф и нашла там скелет – вот и все. И после этого ты еще пытаешься убедить меня, что лишена предрассудков?
