Яков Шехтер - Каббала и бесы
Но, может статься, Г-сподь Вседержитель для того и уберег наших предков от псов-крестоносцев, испанских инквизиторов, немецких выродков и русских погромщиков, чтобы поселить нас возле теплого моря, под синим небом и дать возможность думать, говорить и писать о себе и только о себе: о наших маленьких проблемах, наших неудачах и удачах, то есть о том, что на всех языках мира зовется обыкновенным человеческим счастьем.
НА ПЕРЕМЕНЕ
– Кто мне скажет, что такое реальность? – воскликнул реб Вульф, хлопая рукой по столу. – Вот этот стол, – он еще раз стукнул по лакированной коричневой столешнице, словно отбрасывая возможность разночтения. – Он действительно квадратный, на четырех ногах или таким представляется? А может, на самом деле он круглый, зеленый и железный?
– И вообще не стол, а пень, – заметил Нисим. – А ты не реб Вульф, а просто Вульф, волк из леса. И мы не молиться тут собрались, а выть на луну.
– Не нужно утрировать, – поморщился реб Вульф. – У Рамбама[41] написано: во всем держаться середины. А тебя, Нисим, вечно бросает с одной обочины на другую.
Уже темнело за окнами, отходил еще один, шумный, пронизанный беспощадным средиземноморским зноем день. Верхушки старых тополей во дворе синагоги «Ноам алихот» багровели в лучах заходящего солнца, но в самой синагоге царили бархатные сумерки. Только что закончилась дневная молитва – «Минха», и до начала вечерней «Маарив» оставалось каких-нибудь полчаса. Уходить не имело смысла, прихожане разбрелись по большому залу, разбившись на привычные группки, и вполголоса, словно боясь неосторожным возгласом нарушить очарование подступающей темноты, толковали о делах уходящего дня.
Правление синагоги, как обычно, перебралось в малый зал. В нем холодно мерцал белый свет неоновых ламп, и можно было разговаривать в полный голос. На большой перемене между «Минхой» и «Мааривом» всегда тянуло на рассказы об удивительных событиях и странных, будоражащих воображения происшествиях.
– Действительность напоминает мне шуршание сахарного тростника, – неспешно произнес третий член совета Акива, экзотический еврей с острова Свободы. – Его режут, а он только шуршит. Кричать надо, а он шуршит. Даже в последнюю секунду боится показаться вульгарным.
– Это он о ком? – спросил вполголоса слегка ошалевший от такого поворота молодой прихожанин. Группка молодежи, окружив стол, внимательно прислушивалась к разговору членов совета.
– Это он о Вульфе, – ответил развеселившийся Нисим, указывая подбородком в сторону председателя.
– Что есть молитва, если не крик о помощи? – возразил реб Вульф. – А для крика не обязательно широко раскрывать рот. Безмолвный плач может изменить реальность быстрее, чем рычание. Там, – он оторвал от стола тяжелую ладонь и многозначительно поднял вверх указательный палец, – всегда распахнуты ворота для слёз, но не для скандалов.
– Я расскажу вам историю, – продолжил он после короткой паузы, – которая не уходит из моей головы. Собственно, из-за нее я и задал свой первый вопрос.
Несколько лет назад я оказался на Цфатском кладбище каббалистов. Но молиться в тот раз мне хотелось на могиле Йосефа Каро,[42] составителя главного свода наших законов. Я, видите ли, – тут реб Вульф скромно потупился, – много лет вместе с покойным равом Штарком изучал «Шулхан Арух».[43] Пока рав сидел рядом, все было понятно, но когда после его смерти я попробовал сам разбираться в тонкостях закона, то дело пошло куда хуже. Скажем прямо: не пошло вовсе. И вот я решил помолиться на могиле у автора «Шулхан Аруха» и попросить Небеса о помощи.
Нисим и Акива переглянулись. Так вот почему реб Вульф столь упорно отказывается искать преемника покойному раввину! Мы-то думали, будто в нем еще не утихла привязанность любви, а оказывается, он попросту готовит место для себя самого!
– Забегая вперед, замечу, что помощь я не полу– чил, – произнес председатель, словно отвечая на немой вопрос. – Видимо, есть такие области, где, помимо небесной поддержки, надо еще иметь голову на плечах.
Реб Вульф сокрушенно покачал тем, что, по его мнению, якобы отсутствовало.
– Могила Йосефа Каро расположена почти у подножия горы, а выход с кладбища – у самой вершины. Закончив молиться, я двинулся к выходу и, проходя возле могилы Ари Заля,[44] заметил стоявшую отдельно от других женщин немолодую девушку. Стиль ее одежды свидетельствовал о глубокой религиозности, а непокрытая голова – о застарелом девичестве.[45] Была она некрасива: не уродлива, а просто некрасива – какая-то нескладная фигура бочонком, короткие руки, красноватое лицо. Молилась она самозабвенно, и не составляло никакого труда догадаться, о чем были ее просьбы. Я прошел мимо и вдруг пожалел ее, бедняжку, за что-то обреченную на слёзы, угасание надежд, холодную, одинокую старость. Вряд ли она сама виновата, видимо, тут наложились грехи предков, прошлые жизни, а впрочем, возможно, и ее собственные прегрешения. Кто знает, кто может оценить?!
Я пожалел ее, непонятно почему, пожалел внезапно и остро – да так, словно ее боль и горечь стали на несколько секунд моими собственными. Не останавливаясь, я прошептал несколько слов, короткую молитву, просьбу к Вершителю судеб и Владыке предназначений.
«Властелин мира, – прошептал я, – если есть у меня хоть какая-то заслуга молитвы на святом месте упокоения праведника, пусть она поможет этой девушке найти суженого».[46]
На Цфатском кладбище каббалистов подъем, как вы знаете, довольно крутой, к тому же на моем правом ботинке развязался шнурок, и я остановился привести его в порядок и попутно перевести дух. Девушка закончила молиться и обогнала меня. Поднималась она быстро, нерастраченная энергия легко вела ее казавшееся неуклюжим тело. Я привел в порядок шнурок и тихонько тащился вслед, опасаясь поскользнуться на гладких камнях, отполированных тысячами подошв. Рассматривать поднимающуюся перед вами женщину неприлично, поэтому всё моё внимание сосредоточилось на том, куда поставить ногу.
Вдруг где-то наверху послышались возбужденные голоса. Я поднял голову. Девушка, сияя, обменивалась поцелуями с несколькими женщинами. Их возбужденные голоса отчетливо разносились над охряной сухостью старых могил. Первые же долетевшие слова заставили меня насторожиться. Болтливость наших женщин не нуждается в дополнительном описании, и пока я поднимался, проходил мимо и неспешно отдалялся от девушки, непринужденно болтавшей со знакомыми, успел разузнать о ее жизни даже больше, чем хотел бы. Впрочем, среди чепухи и конфетной пыли я разобрал главное – то, ради чего она пришла сегодня на кладбище.
