Даниэла Стил - Изгнанная из рая
Уже к вечеру мистеру и миссис Баум стало ясно, что в лице Габриэлы они приобрели настоящее сокровище. Несмотря на то что она работала первый день, Габриэла не допустила ни одной ошибки, ни одного промаха. Она на удивление быстро считала в уме, никогда не путала заказы, была вежлива и обходительна с клиентами и даже в часы наибольшего наплыва публики без труда обслуживала несколько столиков сразу.
А Габриэла и вправду на удивление быстро освоилась с новой для себя профессией официантки. Выручало ее то, что в монастыре ей часто приходилось накрывать на стол сразу для двухсот сестер. Правда, с монахинь она не получала денег и не отсчитывала им сдачу, но и это далось ей на удивление легко, так что когда ближе к вечеру в кафе появились профессор Томас под руку с худенькой миссис Розенштейн, Габриэла уже чувствовала себя так, словно проработала здесь всю свою жизнь.
Профессор и его спутница заказали яблочный струдель, пирожные, кофе и взбитые сливки с шоколадом. Расплачиваясь, они оставили Габриэле щедрые чаевые, изрядно смутив ее, а сами подошли к стойке, чтобы поговорить о чем-то с мистером Баумом.
С тех пор профессор и миссис Розенштейн начали приходить в кафе каждый день, всегда в одно и то же время. Это превратилось в своего рода ритуал, однако Габриэла никогда больше не брала у них чаевые. Когда профессор попытался во второй раз вручить ей деньги, она сказала, что это совершенно ни к чему, что ей вполне достаточно того внимания, которое они к ней проявляют. Она ни за что не возьмет с них ничего сверх положенного.
В понедельник, который был ее выходным днем, Габриэла ходила в прачечную самообслуживания. Возвращаясь, она встретилась у дверей пансиона с миссис Розенштейн, и та пригласила ее посидеть в гостиной. Как она потом сказала в разговоре с мадам Босличковой, Габриэла выглядела гораздо лучше, чем прежде. Когда вечером Габриэла спустилась в общую гостиную, профессор пришел к тем же выводам. Молодая девушка определенно выглядела не такой убитой горем, как несколько дней назад, да и на щеках ее появился нежный, едва заметный румянец.
Вскоре, воспользовавшись тем, что за большим столом завязалась карточная партия, профессор отвел Габриэлу в сторонку, чтобы поговорить поподробнее.
– Герр Баум сказал мне, что ты была монахиней, – промолвил он негромко (по праву старшего, профессор начал называть Габриэлу на «ты», предварительно испросив ее разрешения). – Он ничего не перепутал?
Услышав эти слова, Габриэла слегка вздрогнула. Она не ожидала такой болтливости от мистера Баума. Впрочем, вряд ли профессор расспрашивает ее из любопытства. У него было доброе сердце, и он, вероятно, хотел знать, что за беда с ней стряслась. Но хотя Габриэла была благодарна ему за внимание, рассказать ему всю свою историю она пока не решалась.
– Нет, сэр, не совсем, – ответила она и виновато потупилась, но тотчас снова подняла голову. – Я была новоначальной послушницей, новицианткой. Это не совсем одно и то же.
– Да, – улыбнулся профессор, и Габриэла покраснела. Уж конечно, такой человек должен был разбираться в подобных вещах. – Уже головастик, но еще не лягушка.
Габриэла не удержалась и фыркнула.
– Не думаю, чтобы сестрам понравилось ваше сравнение, – заметила она.
– Я не имел в виду ничего обидного, – поспешил извиниться профессор. – Когда я преподавал в Гарварде, среди моих студентов попадались священники, правда, в основном иезуиты. У меня осталось о них самое приятное впечатление. Хорошо воспитанные, любознательные и удивительно открытые молодые люди. Насколько я помню, они никогда не проявляли религиозной нетерпимости. Кстати, как долго ты пробыла в монастыре?
Этот вопрос, заданный без всякой паузы, застал Габриэлу врасплох. Несколько мгновений она колебалась. Слишком многое пришлось бы объяснять. А ей до сих пор было больно и неприятно вспоминать о том, как она попала в монастырь, а тем более почему ей пришлось оттуда уйти. С другой стороны, профессор ей очень нравился. Лгать ему не хотелось.
– Двенадцать лет, – сказала она, и взор ее затуманился печалью. – Я фактически там выросла.
– Значит, на самом деле ты – сирота? – ласково спросил профессор, и Габриэле опять показалось, что он спрашивает не просто так. Ему не все равно, что с ней было и как она жила.
– Нет, мои родители живы, – ответила она. – Просто они отдали меня в монастырь, когда мне было десять. И это единственное место на свете, которое я считаю своим домом, – добавила Габриэла твердо.
Должно быть, профессор почувствовал в ее словах затаенную горечь и не стал расспрашивать дальше. Вместо того, чтобы поинтересоваться, почему родители отдали ее в монастырь, он сказал:
– Наверное, это очень трудно – быть монахиней. У меня, я думаю, ничего бы не вышло. Во-первых, я люблю поспать. Кроме того, обет безбрачия никогда меня особенно не привлекал… – тут он лукаво покосился на миссис Розенштейн и добавил: – Во всяком случае, до недавнего времени. Теперь я готов признать, что в целибате есть свое рациональное зерно.
Эти слова профессора заставили Габриэлу негромко рассмеяться. Она уже знала, что профессор Томас уже больше двадцати лет хранит верность своей покойной жене и за все это время у него ни разу не появилось желания жениться вторично.
– Между прочим, – продолжал он, – я несколько раз дискутировал на эти темы с моими учениками-иезуитами, и им так и не удалось убедить меня в том, что эта догма обоснованна и имеет право на существование…
Тут Габриэла вспомнила о Джо, и профессор, увидев выражение ее глаз, поспешно прервал сам себя.
– Прости, я сказал что-нибудь не то? – участливо спросил он.
– Н-нет… Разумеется, нет, просто… Просто мне очень недостает монастыря и всего, что было с ним связано, – ответила она, грустно глядя на него. – Мне было нелегко покидать моих сестер.
По тому, как она это сказала, профессор понял, что Габриэлу вынудили уйти, и он почел за благо переменить тему.
– Расскажи мне лучше, что ты пишешь, – попросил он.
– Рассказывать-то особенно нечего… – улыбнулась Габриэла. – Просто время от времени, когда мне этого хотелось, я садилась за стол и писала стихи, короткие рассказики и даже сказки для детей. У нас в монастыре были две маленькие девочки-сироты из Лаоса. Я обучала их английскому и рассказывала сказки собственного сочинения. Наверное, это совсем не то, к чему вы привыкли у себя в Гарварде.
– Лучшие наши писатели говорили мне то же самое о своих лучших произведениях. А плохие, знаешь ли, всегда спешат уверить, что их новая вещь – настоящий шедевр, который непременно понравится публике, – возразил профессор. – С тех пор я остерегаюсь тех, кто на все лады хвалит свою работу. Их «шедевры» – это длиннейшие и скучнейшие романы. После первых же страниц нормального человека начинает клонить в сон.
И, как бы в подтверждение своих слов, профессор Томас покачал перед лицом Габриэлы своим худым и тонким пальцем, который миссис Розенштейн называла «знаменитым». Этим жестом профессор когда-то приводил в чувство нерадивых или зарвавшихся учеников.
– Так когда же, учитывая все вышесказанное, я смогу познакомиться с вашими работами, мисс Харрисон? – ласково, но настойчиво спросил он. Габриэла снова подумала о том, что профессор придает слишком большое значение вещам, которые, с ее точки зрения, того не стоили.
– Но у меня правда с собой ничего нет, – ответила она.
– Так напиши что-нибудь! – сказал профессор. – Профессия писателя тем и хороша, что для работы ему нужны только стопка бумаги, карандаш и немного вдохновения.
«…А также талант, фантазия, вера в свои силы, свободное время, усидчивость и душа, которую надо вложить в каждого героя, чтобы даже на бумаге он смог жить по-настоящему», – мысленно продолжила список Габриэла. С тех пор как умер Джо, ей часто казалось, что у нее вынули душу, а без этого все остальное было просто бесполезно.
– Завтра же купи себе тетрадь! – не сказал, а приказал ей профессор.
– Хорошо, – кивнула Габриэла и тут же вздрогнула как от боли, когда ее собеседник – непреднамеренно, но очень чувствительно – задел еще одну ее рану:
– Ты никогда не пробовала вести дневник, Габи?..
С точки зрения самого профессора, это был совершенно невинный вопрос, но, увидев изменившееся лицо Габриэлы, он сразу подумал: «Разговаривать с ней – все равно что бродить впотьмах по минному полю».
– Н-нет… То есть вела раньше, но… Сейчас я больше ничего не записываю.
Спросить, почему, профессор не осмелился. Он уже увидел, что для Габриэлы это тоже болезненная тема, и был поражен тем, как много в ее молодой душе незаживших шрамов и кровоточащих ран.
– А что тебе нравится больше – поэзия или короткие рассказы? – вернулся он к вроде бы безопасной теме, надеясь, что тут не будет никаких сюрпризов. Впрочем, в глубине души старику нравилось разговаривать с Габриэлой, и он надеялся, что сможет как-то помочь ей успокоиться и прийти в себя.
