Ричард Райт - Долгий сон
— Эй ты, выкатывайся. — Часовой дал Берту пинка.
Берт поднялся на ноги, часовые схватили его и вытолкнули из камеры. Рыбий Пуп сел. Грудь у него ходила ходуном, слезы ярости слепили глаза. Он угрюмо огляделся, не веря, что Берта больше нет. Но тот уже брел под конвоем по коридору, спотыкаясь, и шум голосов в соседних камерах постепенно стихал. Дверь камеры заперли.
— Взбесился, ниггер? — спросил часовой.
— Ничего я не взбесился, — проворчал Рыбий Пуп.
— Что ж ты с ним не поделил?
— Сами знаете, — сказал Рыбий Пуп.
Покачав головой, часовой отошел. Спустя немного приковылял старичок староста, заглянул в камеру, подмигнул и поплелся дальше, шаркая ногами и напевая:
Когда ты, шельма, ляжешь в гроб,
Я буду только рад…
Рыбий Пуп сидел, пристыженный. Ох, какого он был готов свалять дурака! Еще немного, и он доверился бы соглядатаю, открыл бы ему, где чеки! Кусая губы, он растянулся на койке.
Послышались чьи-то шаги. Рыбий Пуп поднял голову. У двери стоял начальник полиции Мэрфи.
— Ну что, Пуп? Похоже, Берт пришелся тебе не по вкусу.
— Давить надо легашей, — коротко бросил Рыбий Пуп.
— А известно тебе, что завтра утром тебя за это дело поведут в суд? Нападение при отягчающих обстоятельствах, шутка ли?
— Плевать, — пробормотал Рыбий Пуп, растирая сбитые в кровь костяшки пальцев. — Легавого удавить мало!
— И вообще, откуда ты взял, что его к тебе подсадили? — с принужденной усмешкой спросил Мэрфи.
— По запаху учуял, — огрызнулся Рыбий Пуп.
Мэрфи ушел.
В полдень Рыбий Пуп был еще так взвинчен, что отказался от еды. А еще через два часа в двери его камеры показался Кантли.
— Что это на тебя нашло, чертов сын? — спросил он. — Ты, говорят, нынче утром словно с цепи сорвался…
— Не надо подсылать ко мне шпионов, начальник, — сказал Рыбий Пуп, не давая себе труда хотя бы подняться с койки. — Первого же прикончу!
— Ты, ниггер, оказывается, куда вострей, чем я полагал, — криво улыбаясь, сказал Кантли. — Зато и в тюрьме тебе куковать теперь куда дольше.
— А это мне без разницы, — потерянно сказал Рыбий Пуп.
Он слушал, как удаляются шаги Кантли. Ну и пусть… Его убьют, но и он сумеет посчитаться с кем надо. Думали, на простачка напали — ладно же, он им покажет… Настала ночь, но ему не спалось. Он лежал, уставясь в темноту, весь во власти лихорадочного отчаяния.
В десять утра его отвели в суд и за пятнадцать минут приговорили к двум годам тюрьмы с зачетом тех шести месяцев, которые он уже отсидел.
— Зачем ты это сделал, Пуп? — спросил его вечером Макуильямс.
— Этот ниггер за мной шпионил, мистер Макуильямс, — принялся горячо объяснять Рыбий Пуп. — Ну я и выдал ему, что причитается. И в случае чего, выдал бы снова, черт возьми.
— Досадно. Еще одно слушание в суде, и я бы, вероятно, вырвал тебя отсюда, а так тебе отбывать еще полтора года. Нельзя поддаваться на провокации, когда имеешь дело с этой публикой.
— Пускай, мне наплевать, — повторил Рыбий Пуп. — Вы-то, понятно, ни при чем.
Оставшись опять один, Рыбий Пуп задумался, повесив голову. Все беспросветно, пока он во власти белых. Слишком хорошо они знают, как и в какую минуту заставить его начать действовать себе во вред. Им мало наказать человека — надо, чтоб он сверх того навьючил на себя наказание собственными руками. Он встал, весь дрожа, и с закрытыми глазами выкрикнул в темноту:
— ПЛЕВАТЬ Я НА ВАС ХОТЕЛ!
XLII
Через несколько дней надзиратель повел его в комнату свиданий, и Рыбий Пуп с удивлением увидел, что в это утро Джим пришел с Эммой. Он сел перед ними с виноватым чувством, ведь как они предсказывали, так оно и получилось.
— Здравствуй, мама, — проговорил он неловко. — Здорово, Джим.
— Ну вот, сынок, — сказала Эмма. — Как ты тут?
— Ничего, нормально, — с наигранной бодростью ответил он.
Эмма обвела его скорбным взглядом и вдруг прослезилась.
— О чем ты, мама?
— Да как же, — зашептала Эмма. — Этот твой мистер Макуильямс говорит, у тебя с кем-то вышла драка и теперь тебе полтора года сидеть…
— Нельзя было по-другому, — сказал он. — Подсадили ко мне одну черную сволочь. Пришлось его вытурить из камеры.
— А чем он тебе был нехорош? — спросил Джим.
— Тем нехорош, что легавый.
— Ты бы все же потише, Пуп, — просительно сказал Джим.
— Да я и так тише воды! — вскинулся Рыбий Пуп. — Но ты знаешь, какие он заводил разговоры? Чтобы на пару вымогать у Кантли деньги… Что же мне было делать? Его пожалеть, а самому пропадать? Пусть скажет спасибо, что жив остался!
— Молись, сынок, — всхлипнула Эмма. — Господь тебя не оставит.
— Пуп, ты, правда, что-нибудь знаешь про эти чеки? — спросил Джим.
— Ни черта я не знаю! — с жаром уверил его Рыбий Пуп. — Ничего им от меня не добиться, пускай хоть на куски режут!
— Ох, парень, поступай с умом, — наставлял его Джим. — Одно могу сказать… Слушай, может быть, тебе что нужно?
— Нет, ничего, — протянул Рыбий Пуп. — Как в конторе?
Джим откинулся на спинку стула.
— В конторе — полный ажур, Пуп, — проговорил он с каким-то не свойственным ему прежде оттенком самодовольства.
— Приятный человек этот Макуильямс, — сказала Эмма. — Говорит, что все равно будет стараться тебя вытащить.
— Только когда-то это будет, — вздохнул Рыбий Пуп.
— Чем же ты рассчитываешь заняться, когда выйдешь? — спросил Джим.
— Не знаю, — соврал он.
Он рассчитывал уехать, но не хотел говорить об этом из страха, как бы они не вздумали навязывать ему свою волю. Никогда он с такой силой не ощущал отсутствия Тайри, никогда так остро не сознавал, как мало подготовлен к самостоятельной жизни, никогда не мечтал так страстно увидеть новые места, новые лица.
— Знаешь, — с легкой улыбкой начал Джим, — мы с Эммой хотим тебе сказать что-то важное — для нас важное и для тебя.
— Ну? — Рыбий Пуп насторожился.
— На днях мы с Эммой поженимся, — объявил Джим.
Рыбий Пуп, вздрогнув, поднял глаза на мать и не издал ни звука, хоть все в нем воспротивилось этим словам. Его обманули, он лишний… Нет… это предали Тайри. Он опустил глаза, чтобы Джим не прочел в них жгучую обиду.
— Мы друг друга любим, сынок, — робко оправдывалась Эмма, — несладко быть одной. А с Джимом мы ладим.
Рыбий Пуп смотрел на мать новыми глазами — а ведь она совсем не старая…
