Лавейл Спенсер - Прощение
- Ты так прекрасна. - Потом поднял ее и положил на кровать.
На лицо ее упал свет лампы, позолотив кожу и оттенив черноту ресниц. Он приподнялся на локте и любовался ею, и рука его гладила ее грудь.
- Я люблю тебя, Адди, - прошептал он.
- О-о-о, Роберт, я тоже очень, очень люблю тебя.
Он положил руку ей на живот. Казалось, ее никто не трогал подобным образом, так горячо она откликнулась на это прикосновение, вздрогнув, слегка застонав и впившись в его губы.
Он продолжал ласкать ее тело, опуская руку все ниже и ниже, дыхание ее становилось более прерывистым.
Она опустила свою руку, нежно лаская его. Глаза его крылись, и сердце, казалось, куда-то провалилось. Потом они открыли глаза, вздохнули и унеслись в самое начало, когда они были детьми, потом подростками и глядели друг на друга другими глазами, думая об этом дне. А теперь Роберт и Адди - муж и жена, чистые в своих помыслах, единые в своих чувствах, возвышенных прощением.
Для Адди это было все, что она потеряла, а теперь вновь обрела, а для Роберта все, о чем он мечтал.
И когда их тела слились, настал момент торжества. Он стоял на коленях, а она обвила его ногами, руки ее лежали на его плечах, его руки на ее бедрах. Они соединились, как лист со стеблем.
Он поднял лицо и увидел ее искрящийся взор. Невероятно, что они не знали друг друга так, как теперь. Как прекрасно, что природа распорядилась о посвящении двух любящих существ друг другу таким образом.
Они целовались и двигались вместе, гибко и грациозно.
Голова ее откинулась, она содрогалась, повторяя его имя.
Теперь он лег на нее сверху, ритмично двигаясь, глядя ей в глаза. Она отвечала ему любящим взором, улыбалась, его же лицо напряглось и раскраснелось, когда он достиг высшей точки.
Потом он застыл, придавив ее всей тяжестью. Волосы его взмокли на затылке, тело обмякло. Он лег на бок, прижимаясь к ней, потом прикоснулся пальцем к кончику ее носа, спустившись к губам и подбородку.
- Как вы себя чувствуете, миссис Бейсинджер?
Она улыбнулась и закрыла глаза.
- Не заставляй меня отвечать на этот вопрос.
- Нет, ответь.
Она открыла глаза, полные благодарности.
- Как будто это было впервые.
Он помолчал, как бы собираясь с мыслями, лаская пальцем ее шею.
- Это действительно так, - проговорил он, рисуя пальцем вензель вокруг ее левой груди.
Они молча глядели друг на друга, потом она произнесла:
- Роберт. Я должна кое-что сказать... О своей другой жизни.
- Ну, говори.
- Скажу сейчас, один-единственный раз, и больше никогда не буду возвращаться к этому.
- Хорошо, хорошо. Говори же.
- Когда я бывала с другими, - она глядела ему в глаза, - я была Ив, я была другой, и только это помогло мне выжить. Но сегодня, с тобой, я снова Адди. Впервые в жизни при этом я была Адди.
Он обнял ее, прижал к себе, положив подбородок ей на плечо.
- Шш-ш...
- Ты должен знать это, Роберт, знать, что я так тебя люблю и за то, что ты помог мне обрести себя.
- Я знаю, - прошептал он, откинув голову, чтобы взглянуть ей в глаза. Я знаю.
- Я люблю тебя, - повторила она. Он промолчал. Не надо слов. Она знает. Он удивился, когда услышал:
- Я хочу иметь от тебя детей.
- Ты можешь?
- Да, могу.
- Я не знал. Думал, что ты, наверное, предохранялась все эти годы. Но не знал, навсегда это или нет.
- Нет, не навсегда.
Он поцеловал ее, погладил шею и волосы нежно поправив их, как будто они были растрепаны ветром - Роберт...
- Угу... - Он продолжал гладить ее волосы.
- Я хочу иметь много детей, больше, чем может вместить этот дом.
Он улыбнулся и склонился над ней. Прежде чем их губы встретились, он сказал:
- Что ж, давай займемся их производством.
Глава 22
С потерей Ноа жизнь для Сары в значительной степени утратила смысл. Раньше, до знакомства с ним, она горела энтузиазмом, работа заряжала ее и побуждала к действию. Какие бы задачи ни ставила перед ней ее деятельность в газете, она проявляла повышенную требовательность к самой себе. Она всегда являлась инициатором, вдохновителем и исполнителем всего, что считала нужным, и бросалась в бой, не задаваясь излишними сомнениями, до тех пор пока задача не бывала решена.
А теперь прошли уже недели после бракосочетания Адди с Робертом, но Сара ни разу не проявила своих бойцовских качеств. Каждый день она шла в редакцию, но то, что она делала, было незначительно. Она писала статьи, набирала и читала гранки, но работа казалась ей неинтересной и даже бесцельной. Она охотилась за новостями, продавала место для рекламы, писала обзоры пьес, но признавалась самой себе, что ее деятельность не имела никакого значения для мира.
Дома она уходила к себе очень рано, чувствуя себя чужой там, где молодожены, купаясь в блаженстве, сидели, тесно прижавшись друг к другу на кушетке, сплетая руки и иногда целуясь. И хотя их счастье не наполняло ее горечью, глядя на них, она чувствовала себя обделенной,
Сара начинала писать статьи, которые потом довольно долго ждали завершения. Бывало ей приходили на ум мимолетные воспоминания, рождавшие стихотворные строки. Иногда она сочиняла целое стихотворение, иногда отдельные строфы. Временами изливала свое чувство одиночества в дневнике или глядела на коробочку с инкрустацией, открывала ее, доставала брошь, подаренную Ноа, и гладила ее. Потом закрывала лицо руками и долго сидела неподвижно, размышляя о своей женской ущербности.
Кто ее полюбит, холодную, как раковина, неспособную воспринять теплые человеческие чувства?! Если она не смогла принять их от человека, которого любила, можно ли надеяться, что будет когда-либо в состоянии побороть эту свою ужасную черту? Иногда она представляла себя идущей к Ноа с решением довести отношения до логического конца и проверить себя. Но она была слишком невинна, чтобы представить себе все в деталях, а ее ограниченные знания о физической близости подсказывали ей, что она будет упрекать себя в распущенности.
Ирония судьбы! Ведь когда-то она оттолкнула Ноа, крикнув: "Нет, я не буду такой, как Адди!" А сейчас она жаждет быть такой, как сестра, но вместо этого стала ненормальной, каким-то чудищем. Как это жестоко со стороны природы - дать ей желание и возможность быть любимой, но лишить способности принимать самое глубокое проявление любви.
Все чаще и чаще она проклинала своего отца, которого считали столпом благопристойности и чья мерзкая распущенность явилась причиной ее теперешнего состояния. Ненавидя даже память о нем, она становилась все более одинокой и замкнутой в своем горе, все более придирчивой и раздражительной на работе, где каждый день прикасалась к вещам, любимым ранее, так как они принадлежали Айзеку Мерриту.
