Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны
Лишь на следующий день, когда они осторожно ступили через порог больницы навстречу промозглой сырости, она наконец осознала всю тяжесть потери. Синели ранние сумерки, пахло талым снегом и мокрой землей. За голыми, мерзлыми ветвями платанов висело белесое, зернистое небо. Нора несла сына, почти невесомого, не тяжелее кошки, – и удивлялась тому, что везет домой совершенно нового человека. Она с такой любовью обставляла его комнату, купила красивую кленовую кроватку и столик, наклеила обои с мишками, сшила занавески и лоскутное одеяло – стежок за стежком. Казалось бы, все готово, ее новорожденный сын с ней, – и все же на выходе она остановилась между двумя бетонными, сужающимися кверху колоннами, не в силах идти дальше.
– Дэвид, – окликнула она.
Тот обернулся: бледный, темноволосый, на фоне неба похожий на деревце.
– Что, дорогая?
– Я хочу ее увидеть, – едва ли не шепотом отозвалась она, но в тишине автомобильной стоянки ее голос прозвучал властно. – Один раз. Пока мы не уехали. Мне это очень нужно.
Дэвид сунул руки в карманы и уставился в землю. Целый день с волнообразной черепицы крыши падали сосульки; обломки валялись вокруг крыльца.
– Нора, – тихо сказал он, – пожалуйста, поедем домой. У нас с тобой чудный мальчик.
– Конечно, – кивнула она. Стоял 1964 год, он был ее мужем, и она всегда во всем ему подчинялась. А тут не могла сдвинуться с места: ей казалось, что она оставляет в больнице частичку себя. – Все равно, Дэвид… Только на минуточку. Почему нельзя?
Они встретились взглядами, и от тоски на его лице глаза ее вмиг налились слезами.
– Потому что она уже не здесь. – В голосе Дэвида звучала неприкрытая боль. – У Бентли на ферме, в Вудфордском округе, есть семейное кладбище. Я попросил его забрать девочку. Мы съездим туда позже, весной. Нора, милая, прошу тебя. Ты разбиваешь мне сердце.
Она закрыла глаза. При мысли о том, что ее плоть и кровь, ее новорожденную дочь опускают в холодную мартовскую землю, из Норы словно вытекла жизнь. Остались лишь руки, державшие Пола, а остальное будто растаяло, и ей почудилось, что сейчас она вместе со снегом исчезнет в канаве. Дэвид прав, подумала она, лучше ничего об этом не знать. Он поднялся на крыльцо и обнял ее за плечи, она кивнула, и в блекнущем свете они побрели по пустой стоянке. Он прочно закрепил переносную люльку на заднем сиденье, с осторожной педантичностью довел машину до дома. Они внесли Пола на парадное крыльцо, затем в холл; переложили его, спящего, в кроватку в детской. Благодарная мужу за заботу, Нора немного успокоилась и больше не заводила речь о своем желании увидеть дочь.
Но с тех пор ей каждую ночь снились пропажи.
* * *
Малыш задремал. За окном качались ветви кизила, усыпанные новыми почками, небо цвета индиго понемногу светлело. Нора перевернулась, переложила сына Пола к другой груди, вновь закрыла глаза и не заметила, как уснула. Проснулась она от горячей сырости и детского крика. Комнату заливал солнечный свет. Груди опять набухали; прошло целых три часа. Она села, чувствуя себя грузной, неповоротливой, – живот буквально растекался, когда она ложилась, полные молока груди обвисли, мышцы и кости таза все еще ныли после родов. В коридоре под ее весом проскрипели половицы. В детской, на пеленальном столике, Пол закричал еще громче, весь пошел сердитыми красными пятнами. Нора развернула и убрала мокрые пеленки, набрякший подгузник. Такая нежная кожа, а ножки тоненькие, красные, как ощипанные куриные крылышки. Где-то на краю сознания парила ее дочь, безмолвная, внимательная. Нора протерла пупок сына спиртом, бросила подгузник в ведро отмокать и переодела Пола в чистое.
– Сладенький мой, – мурлыкала она, поднимая ребенка на руки. – Солнышко. – И понесла Пола вниз.
Жалюзи в гостиной были опущены, шторы задернуты. Нора прошла в угол, к удобному кожаному креслу, на ходу распахивая халат. Молоко вновь прилило к груди, повинуясь нeпобедимому цикличному ритму, этой властной силе, которая сметала абсолютно все, чем Нора была раньше. Проснувшись в сон, подумала она, устраиваясь в кресле, и недовольно нахмурилась, так и не вспомнив автора слов.
В доме было тихо. Щелкнул переключатель отопления; за окнами шелестели листвой деревья. Наверху открылась и закрылась дверь ванной, тихо зажурчала вода. С лестницы, легко ступая, сошла Бри, сестра Норы, в старой рубашке с рукавами до кончиков пальцев. Белые ноги, узие босые ступни на деревянном полу.
– Не включай свет, – попросила Нора.
– Ладно. – Бри подошла и нежно прикоснулась к черноволосой макушке ребенка. – Как мой дорогой племянник? – поинтересовалась она. – Как малыш Пол?
Нора опустила взгляд на крошечное личико сына и в который раз удивилась его имени. Он еще не дорос до него, имя пока болталось на нем, как бирка на запястье новорожденного, и, казалось, могло соскользнуть и потеряться. Нора где-то читала, что некоторые народы – какие именно, память не сохранила – не дают имена младенцам пару месяцев после рождения, считая, что это время дети находятся в промежутке между двумя мирами.
– Пол, – вслух произнесла Нора. Короткое, четкое имя, теплое: камень на солнцепеке. Якорь. И добавила безмолвно: Феба.
– Хочет есть, – сказала Нора. – Он вечно голодный.
– Ага! Значит, весь в тетку. Я собираюсь приготовить тост и кофе. А ты что-нибудь будешь?
– Водички выпила бы.
Нора смотрела вслед изящной длинноногой Бри. Странно, что ей захотелось пригласить к себе не кого-нибудь, а сестру, свою полную противоположность, извечного врага, но между тем это так.
Двадцатилетняя Бри была настолько решительна и уверена в себе, что Нора временами ощущала себя младшей из сестер. Три года назад, еще школьницей, Бри сбежала с фармацевтом из дома напротив и выскочила за него замуж. Соседи винили во всем фармацевта: все-таки вдвое старше, мог бы и не творить подобных глупостей. Говорили, что Бри выросла такой бунтаркой оттого, что еще подростком лишилась отца. Крайне уязвимый возраст, качали головами люди, предсказывая, что вся история закончится очень скоро и очень плохо. Так и случилось.
Но ошибся тот, кто полагал, будто неудавшийся брак заставит Бри притихнуть. Не те наступили времена. Вопреки ожиданиям, младшая сестричка не вернулась домой пристыжен ной и раскаявшейся, а подала документы в университет и сократила имя Бригитта до Бри. Ей нравилось звучание: сверкает, словно бриллиант, говорила она.
Их мать, убитая скандальным замужеством и не менее скандальным разводом младшей дочери, приняла предложение руки и сердца пилота «Транс Уорлд Эрлайнз» и переехала в Сент-Луис, а дочерям предоставила самим решать свою судьбу. «Хоть одна из моих девочек ведет себя прилично», – сказала она, оторвавшись на минуту от упаковки фарфора. Стояла осень, сильно посвежело, с деревьев золотым дождем сыпались листья. Светлые волосы матери были уложены пышным облаком, тонкие черты лица смягчились под влиянием нахлынувших чувств. «Ты и не представляешь, Нора, как я благодарна судьбе за такую хорошую дочь. Даже если ты никогда не выйдешь замуж, ты все равно останешься леди». Нора – она упаковывала портрет отца в рамке – покраснела от бессильного негодования. Тоже шокированная нахальной смелостью Бри, она возмущалась тем, что правила жизни изменились и сестре все более или менее сошло с рук – замужество, развод, скандал.
