Белва Плейн - Пылающий Эдем
– Или ты полагаешь, я могла бы устроить свою жизнь с другим мужем? С богатым?
– Устроишь или не устроишь – это несущественно. Я ответственен за Мейган. Но я надеюсь, что ты действительно найдешь другого мужа, такого, который больше тебе подходит, чем я, – добавил он с горечью.
– А как же быть с Мейган? Так неожиданно ты готов расстаться с ней! Новый этап развития, мягко выражаясь.
– Нам все равно придется это сделать. Ей предстоит вскоре учиться в специальной школе. И ты это знаешь, – сказал он и остановился: закололо сердце. – Ох, ну разве ты сама не видишь, как это все грустно? И для тебя, и для меня, и для Мейган? Но ведь с самого дня ее рождения мы жили так, словно каждый из нас оставил все свои надежды. А это неправильно! Этого нельзя требовать ни от одного человека. Мы будем делать для нее все, что можем, на протяжении всей нашей жизни, но…
– Ты ублюдок!
– Ну почему? Неужели потому, что я хочу прекратить это мучение? В прошлом месяце все сошло гладко, когда ты стала угрожать, что уйдешь вместе с ребенком, если я не поступлю так, как хотела ты. Тогда все было в порядке, да! А сейчас в тебе говорит твое оскорбленное самолюбие и ничего больше. «Что скажут люди?» Ладно, не волнуйся. Я поступлю по-рыцарски. Я никому ничего не скажу.
– Ты ублюдок!
– Если тебе это доставляет удовольствие, продолжай это говорить.
– Ох, пошел к черту! – закричала она, прижав ко рту кулак и готовясь заплакать.
Он знал, что она стыдится плакать в его присутствии, и потому отвернулась.
– Ох, пошел к черту! – услышал он опять ее голос.
Хлопнула дверь, и послышалась дробь ее высоких каблуков по лестнице.
Спустя несколько дней он встал рано утром и взглянул в зеркало на свое измученное лицо, осунувшееся в суматохе последних дней и бессонницы. И словно ища совет у этого лица, он заговорил с ним:
– Да, лучше быть честным и даже пройти через эти муки. Развод ужасен сам по себе. Это разрыв, разлом. Разрушение. Когда женишься, ты уверен, что это навсегда. Но что я мог знать? Ничего. И она тоже. Какие-то флюиды. Это и иллюзии. И странно, что все это превратилось в ненависть. Злость. И она больше злится, чем я. Женская гордость. И ей нужен кто-то более подходящий. Кто-то с Уолл-стрит. Кто-то не столь… не столь что?… не такой как я… Не столь пылкий, что ли. Она в каком-то смысле богаче, чем такие люди, как Кэт и я. Мы ищем друг у друга душу, мы хотим получить друг от друга все. Что же делать, такие уж мы уродились.
На краю террасы он когда-то устроил большую кормушку для канареек, наполненную сахаром. Она предназначалась для Мейган как забава. Но ее внимания хватало очень ненадолго, не больше чем на полминуты. Когда он спустился на террасу, они стояли там. Марджори показывала пальцем на вьющихся птиц, а Мейган безучастно смотрела в другую сторону. Ему показалось, что Марджори ведет себя как гостья, как посторонняя.
Услышав его шаги она обернулась. Вокруг глаз ее были темные круга, и он почувствовал внезапный приступ жалости.
– Ну? – произнесла она, и этот звук был чист и холоден, как кусочек льда.
Он снова предпринял попытку примирения:
– Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше. Все прошло.
– Как будто тебе не все равно, как я себя чувствую!
– Хочешь верь, хочешь нет, но не все равно.
– Если мне что-то и отвратительно в людях, то это ханжество!
– Сколько бы недостатков ты во мне не отыскала, я не думаю, что ханжество – один из них.
Она прикусила губу. На нижней губе у ней был кровоподтек.
– Марджори, уж если мы собрались сделать это, то не лучше ли вести себя прилично и спокойно?
– Прилично и спокойно! Полагаю, следующим определением будет «цивилизованно»… «Цивилизованный развод».
– Почему бы нет? Ты хочешь уехать. Почему же не уехать с миром?
– С миром! И с другой женщиной, стремящейся въехать сюда, пока еще не остыла моя постель.
Мейган смотрела на них широко раскрытыми глазами. И он спросил себя, могло ли что-нибудь из происходящего произвести впечатление на рассудок, скрытый за этими апатичными голубыми глазами. И он заговорил тихо и спокойно:
– Если у тебя есть какие-то… сомнения в отношении себя, то я хотел бы тебе кое-что сказать. Марджори, ты очень привлекательная и желанная женщина. Я не знаю никого, кто был бы более привлекателен. Ты очень красивая женщина. Люди оглядываются на тебя…
– Чертовски много от этого толку!
Она закрыла лицо руками. Потом прошла в дальний конец террасы и села спиной к нему. В своей горделивой сдержанности она молчаливо боролась с собой. Он знал эти моменты: достаточно часто видел их. Опечаленный, он отвернулся, рассматривая сверкающую утреннюю росу на кустах.
Немного погодя, услышав скрип кресла, он поднял голову.
– Ладно, Фрэнсис. Давай прекратим все это, – сказала она быстро. – Я поеду в Мексику или еще куда-нибудь, куда подскажут адвокаты и где это делается просто и быстро. Я не хочу каких-либо затруднений.
И с некоторой горечью добавила:
– Уверена, ты очень обрадовался, услышав это.
– Нет, Марджори, я вовсе не рад этому…
– Тебе придется побыть с Мейган, пока все не закончится.
Он кивнул: к горлу подступил такой большой комок, что он просто не мог говорить. Вместо этого он поднял Мейган на руки и стал тереться щекой о ее волосы.
– Папочка, – сказала она и попыталась освободиться от него.
Он опустил ее на землю.
– Извини меня, Фрэнсис, я наговорила всяких вещей, но я не хотела тебя обидеть. Ну, про щелочь. И о том, что ты подарил мне Мейган…
– Конечно, я знал, что ты говорила это без желания обидеть. Люди во зле говорят всякое. Я тоже.
– Нет, ты так не делаешь никогда. Я не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь сказал мне что-то действительно скверное.
Впервые после того, как начался этот кризис, она посмотрела ему прямо в лицо. Он был тронут.
– Я рад, что ты запомнишь меня таким.
За оградой послышалось ржание лошадей, выведенных на луг. Чей-то ребенок, вероятно один из озборнских мальчишек, зашумел, встречая утро веселыми криками.
– Знаешь, Фрэнсис, я должна тебе сказать со всей откровенностью. Здесь было не так уж плохо.
Это была одна из характерных черт Марджори: несмотря на свою спесь, она обычно умела оставаться справедливой и по здравому размышлению могла смягчать и злость, и горделивость. Эту ее черту он про себя называл пробуждением после причуды. И еще, так как она была реалисткой, она знала, когда следует атаковать, а когда отступать. И теперь он сказал:
– Я хочу, чтобы ты была счастлива, Марджори. Я на самом деле этого хочу.
Она сжала кулаки:
– Как же я ненавижу проигрывать! Я спрашиваю себя, могло ли все быть по-другому. Ты даже не можешь себе представить, как я ненавижу проигрывать! Ненавижу!
