Елена Радецкая - Нет имени тебе…
Закрыла за ним дверь на задвижку, и на меня напал дикий смех, а потом стало очень грустно. Что же я за идиотка такая!
Допила кисляк. Принесла пиво из валенка и тоже допила. Мерила шагами чужую комнату на чужой даче, хотела выйти на улицу, но взглянула на серую дверь с паутинкой трещинок, и почему-то взял страх, несмотря на то, что ночь белая. Будто кто-то пеленал меня серым, волокнистым, липким, а там, где солнечное сплетение, образовался комок, мягкий, как ветошь, но тяжелый, как камень. Уже и ходить не могла быстро, ноги не слушались, опустилась на колени, пригнулась, задом стала заползать под кровать, в самый угол, трясущейся рукой покрывало опустила, вжалась в стенку и завыла утробно, не своим голосом. Долго ли это продолжалось, не знаю, я и потом под кроватью сидела сколько-то времени. Выползла червем, в пыли, поднялась – все тело дрожит, ноги не держат, а так вроде бы ничего.
Легла на кровать, ничего не ощущала, даже равнодушия, полное ничто и, наверное, заснула или задремала, а потом живот заболел, я легла на бок, свернулась, как эмбрион, кулаком больное место прижала. Слезы лились и лились. Господи, как же быть! Да помогите же кто-нибудь! Помогите, плиз-з-з…
21
Спала или дремала, не знаю, но, проснувшись, ощутила только слабость. Вспомнила вчерашнее, и стало нестерпимо стыдно. Что же я такое учудила? Это было не просто глупо, это мерзко. Стыдно, стыдно… Завернулась в одеяло, долго пыталась опять заснуть. А потом приснился сон.
Какое-то открытое пространство, под ногами утоптанная земля, над головой большое серое небо. Погода тихая, теплая. Много народа, кучкуются, что-то обсуждают. Кто-то в стороне стоит в задумчивости. Я вглядываюсь в людей и вижу Зазу, она разговаривает с какой-то девочкой, и вдруг, без музыки, они начинают танцевать вальс. Знакомые фигуры – мужчина и женщина, под ручку идут, но кто они, не могу вспомнить. Вдали туман, деревья, и там я нахожу Германа, он смотрит на меня, но не идет навстречу, и я робею. А в толпе – Муза. И она здесь?! И тут меня осеняет: эта парочка, что прогуливается под ручку, это же моя прабабка и Хармс. Как же я раньше не сообразила? Наконец-то я поняла, куда попала.
Иногда бывает все равно «ту би ор нот ту би», но тут меня охватывает уныние, растерянность, разочарование… И одиночество, которое я испытываю, угнетает, но у меня и мысли нет пойти к своим, поискать утешения. Вижу знакомого парня из Мухи, потом отца. На руках у него ребенок. Неужели мой брат?! Это уж совсем ни в какие ворота не лезет. Похоже, со всеми нами что-то случилось, какая-то катастрофа. И лишь когда я обнаруживаю в толпе маму, то внезапно успокаиваюсь. Я обниму ее, и рассеются страхи. И я иду к ней, но натыкаюсь на Сведенборга. Не представляю, как узнала, что это он, ведь я не видела его портрета. А похож он был на Фрейда, на ту фотографию из музея сновидений: старый, с седой бородкой, в очках.
– Вы знаете, кто все эти люди? – спрашиваю его, и он утвердительно кивает. – Они умерли?
– Кто умер, а кому предстоит. Вот, например, эта женщина – он показал в толпу, – умерла пятого декабря тысяча девятьсот семьдесят второго года в возрасте сорока пяти лет от гнойного перитонита. А юноша, что рядом с ней, погибнет в автокатастрофе в две тысячи двенадцатом году вместе с женой и двухлетним ребенком. Хотите узнать год и день своей смерти? – Лицо его странно двоится, как на фотографии в музее, или в глазах у меня двоится?
– Ни в коем случае! – умоляюще говорю я. – Но я хочу знать, что случилось со Славиком? Жив он или нет?
Сведенборг еще не успел ответить, как я увидела, что Славик бежит прямо к нам, руками машет и что-то кричит. Тут что-то отвлекло меня, всего на миг, но исчез и Славик, и Сведенборг. А я бросилась искать в толпе маму и, уже пробудившись, пыталась вернуть сон, чтобы продолжить поиски.
Что же такое мне приснилось? Может, Страшный суд, куда собрались живые и мертвые? Я старалась припомнить весь сон от начала до конца и, возможно, найти в нем какой-то тайный знак. Не зная, как унять тревогу, хотела позвонить матери, чтобы услышать ее голос, но на мобильнике почти не осталось денег: мне можно позвонить, а я не могу.
Не знала, чем себя занять. Решила нарисовать свой сон, пока не поняла, что это невозможно, и трудность не только в композиции. Не все можно передать при помощи рисунка. Тогда я открыла страничку, где писала о том, что хочу, и добавила: «хочу домой» и еще «увидеть брата», второй раз, потому что я уже раньше хотела этого. Совсем поздно позвонил Ярик и сообщил, что приезжает его мать и нужно освободить дачу. Помолчал и спросил, не расстроилась ли я? «Прям слезы градом», – ответила ему и постаралась сардонически рассмеяться. И это вместо того, чтобы сказать «спасибо» и «прости за вчерашнее безобразие».
22
Не помню, как пережила эту ночь. Утром написала Ярику записку в смысле «прости-прощай», помыла посуду, подтерла пол и оставила ключ в тайном месте – под крыльцом. Вот и все.
Я ехала домой. Ключа от квартиры у меня не было. Решила так: если Муза не откроет, буду ждать под дверью, пока мама не придет с работы. Миллион мыслей: а вдруг она не пустит меня домой, а вдруг я сама не смогу там жить…
В округе много всего изменилось. Одни магазины закрылись, другие открылись, дуб в садике перед домом засох и, освободившись от мелких веток, стал изысканно строг и красив, как иероглиф. «Salve» – сказал мне родной дом, а ноги, словно в каждой было по пуду веса, не поднимались по ступенькам. Я уже молилась, чтобы никого не оказалось дома, тогда я сяду на лестнице и буду дремать, пока мать не вернется. Или вообще уйду? А вдруг у матери отпуск и она дома! Я боялась и того, и другого. Я боялась, что Муза умерла…
Позвонила, услышала, как поворачивается замок, вмиг ослабела и зажмурилась. «Мусинька!» – произнес мужской голос имя, которым меня звали в детстве, и в ту же секунду кто-то прижал меня к груди. Может, минуту я пробыла в объятиях, но мне показалось, что длилось это достаточно долго, чтобы осознать, что и голос, и руки, и грудь, к которой я прильнула, – родные. Это был мой родной человек! Какое-то наваждение. Еще некоторое время он, отстранив меня, держал за плечи и всматривался в мое лицо. А я – в его лицо. Это был он: друг, брат, отец, единственный мужчина.
– Кто вы? – спросила я.
– Я – Дмитрий. А вы Маша? – неуверенно спросил он.
Так мы и стояли, уставясь друг на друга. Потом я закрыла дверь. И тут же раздался звонок.
На пороге стояла Муза. Господи, как она похудела и постарела. Задержала на мне взгляд и отвела, она меня не узнала. За Музой стояла мама. А этот человек, Дмитрий, приблизился к Музе, как сомнамбула, взял ее руки в свои и сказал что-то вроде – «Муся, Мусенька». На лице Музы, хранившем все то же отрешенное выражение, появилась легкая гримаса недовольства, и она высвободила свои руки, но он взял ее за плечи и спросил, узнает ли она его, потому что он ее узнал. И снова гримаса неудовольствия и пожатие плечами, чтобы выбраться из его рук.
