Ева Модиньяни - Единственная наследница
Анна и Станис познакомились зимой на одном из лыжных курортов в Гренобле. Анна, которая никогда не блистала на лыжах, иногда заканчивала свои спуски кубарем, и как-то раз именно Станис после одного из таких трагикомических спусков галантно помог ей подняться на ноги. Молодой человек, который рыцарски протягивал ей свою руку, не показался Анне особенно привлекательным, но, в общем, он был приятным и остроумным, с живыми улыбающимися глазами и говорил по-английски с чудесным французским акцентом.
– Меня зовут Станис, – представился он, сняв перчатку.
– И все? – спросила она, приводя в порядок свой невзрачный лыжный костюм, купленный на дешевой распродаже.
– Я ношу имя, перед которым раскрываются все двери, – признался молодой человек, привлеченный зелеными глазами Анны и ее девичьей грацией, но удивленный скромностью ее костюма, который не имел себе подобных на этом шикарном лыжном курорте, где пускались на ветер миллионы и номер в отеле стоил бешеных денег.
– Ах, вот как! Вы меня заинтриговали, – заметила Анна, вновь вставая на лыжи в своем наряде от деревенской портнихи.
– Тогда я вам представлюсь, – сказал он. – Станис де Ларошфуко.
– Тот самый, что написал «Максимы» и «Размышления», – блеснула она своей эрудицией. – И сколько же вам, в таком случае, лет?
– Двадцать девять.
– Ого!.. – засмеялась Анна. – Значит, это были не вы, значит, это творения вашего предка.
– Ему сегодня было бы четыреста. – Знатность и древность его рода на всех производили впечатление, и Станис это знал.
– С ума сойти! – воскликнула Анна. Ей было весело, она снова встала на лыжи и поехала, поднимая снежную пыль.
Вечером беседа продолжилась в баре «Палас» за стаканом дымящегося грога. Будучи по своему происхождению аристократом, а по воспитанию джентльменом, барон обладал к тому же изысканным вкусом и чувством такта. Так ей, по крайней мере, казалось тогда. Он был прямой противоположностью молодым львам миланского светского общества, в которых ощущался налет провинциализма, и это подкупало в нем Анну.
В Гренобле Анна разделяла номер в гостинице со своей бостонской подругой Мередит Стенли, дочерью банкира, который находился в деловых отношениях с Чезаре, и большой поклонницей Фиделя Кастро. У Мередит была связь с одним радикальным профессором из Гарварда. Она хотела выглядеть большой интеллектуалкой, но скорее выглядела сексуально озабоченной особой. Она жаловалась, что американцы тратят на упаковку своей продукции больше, чем индейцы на прокорм, но при этом двигалась, раскачивая бедрами, как Мэй Вест, и словно бы приглашая каждого встречного в свою постель. Она кстати и некстати цитировала Герберта Маркузе и в то же время хранила в своей необыкновенной памяти сведения обо всех светских браках Европы и Америки. Она была знакома со Станисом и знала о нем и о его семье многое. Семья была знатной, старинной и знаменитой, но с незначительным состоянием. У них имелись земли в Нормандии, которые приносили скромный доход, и пара замков на Луаре, которые этот доход пожирали. Немалая коллекция драгоценностей матери, вследствие постоянно растущих запросов семьи, тоже довольно быстро таяла. Станис, неотразимый сердцеед, прожигал в Гренобле остатки состояния семьи Ларошфуко.
– Вчера вечером он за мной волочился вовсю, – рассказывала Анна. – Утром наполнил мне дом цветами. Говорит, что влюблен. – Она была во власти легкого возбуждения и загадочно улыбалась фарфоровой чашке с кофе, которую подносила к губам.
– Кажется, он влюблен в успех, – сообщила ей Мередит, чья выступающая грудь готова была вывалиться из белой блузки. – Он таким рожден. Это записано в его генетическом коде. Ты же скорее… – добавила она намекающим тоном.
– Мне он кажется симпатичным, остроумным, – согласилась Анна, продолжая забавляться с дымящейся чашкой. – Но, в общем-то, я не знаю…
Анне исполнилось уже девятнадцать, но ей казалось, что любовь и страсть выдумали поэты или богатые бездельники, чтобы убежать от скуки. В воздыхателях у нее не было недостатка, но сама она еще ни разу не была влюблена всерьез. Юноши, которые ухаживали за ней, не вызывали у нее никаких особенно волнующих чувств. Иногда ей казалось, что в ней что-то устроено не так. И тут появился этот Станис со своими фантастическими предками и славой сердцееда, который, по крайней мере, ее заинтересовал.
Мередит лукаво улыбнулась ей, почувствовав это.
– Твоя невинность в опасности, – съязвила она.
Анна покраснела. Она всегда приходила в замешательство, когда касались этой темы. Она была из тех редких девятнадцатилетних в своей среде, которая разочаровала бы новомодных аналитиков, провозвестников сексуальной революции. Ее не одолевали никакие искушения, а мысль, что какой-то мужчина может овладеть ею, приводила девушку в ужас.
Мередит, которая занималась психоанализом, как спортом, попыталась просветить ее относительно Электры, Эдипа, всякого рода комплексов и подсознания, но Анна слушала ее как-то невнимательно, вполуха.
– Ты по уши влюблена, или я ошибаюсь? – спросила Мередит, по-своему оценив эту задумчивую отрешенность подруги.
– Что? – вздрогнула она. – Нет, я так не считаю.
– Но ты могла бы сделать хорошую партию, – подмигнула ей Мередит.
В тот вечер, когда Станис отвозил ее домой на машине, она позволила себя поцеловать. Это был первый поцелуй в ее жизни, и хотя не зажглись новые звезды на небе и не заиграли золотые арфы, тем не менее это оказалось не такой уж неприятной вещью. Возможно, она и была уже на верном пути, но через некоторое время Станис забыл о деликатности и сдержанности и начал к ней настойчиво приставать. Вплоть до того эпизода с хлыстиком.
Выйдя замуж за Станиса, Анна вошла бы в самый избранный аристократический круг. И она уже входила. Они присутствовали на бракосочетании Паолы Руффо из Калабрии и Альберта Бельгийского в Брюсселе, в декабре были приглашены на свадьбу шаха в Тегеран. Все это льстило самолюбию Чезаре Больдрани, хоть он и не питал особой симпатии к «набитым спесью французам, которые считают себя пупом земли». Знатный, это правда, Ларошфуко был знатен, но разве в его жилах и в жилах его дочери не текла кровь графов Казати из Караваджо? Внучка Анджело Больдрани и Эльвиры Коломбо ушла уже далеко вперед по дороге, ведущей к успеху, и Мария, ее мать, была счастлива этим.
Все это приходилось принимать во внимание, и Анна, переодевшись после верховой езды, постучалась в комнату жениха, которого так оскорбила.
– Прости меня, если можешь, – смиренно сказала она ему.
– Ну конечно, прощаю, – ответил он, улыбаясь любезно, но в голосе его была настороженность.
