Мария Баррет - Миражи
Фельдшерица кивнула. Она действовала быстро, но очень четко, без паники. Патрику это было не внове.
– А вот и доктор Тримейн!
В комнату вошел акушер.
– Патрик!
– Привет, Майкл!
– Я так и подумал, что это вы, когда мне назвали фамилию Девлин.
Он подошел к Пенни. На любезности времени не было.
– Привет, Пенни.
Он вопросительно взглянул на фельдшерицу.
– Давление нормальное. Между схватками 90–95, во время схваток – 70–75. – Хорошо.
Тримейн посмотрел на Патрика. Они оба знали, что это показатель серьезного нарушения.
– Пенни, ребенок пошел. Мы тебя возьмем прямо в родовую. Ладно? Только не волнуйся.
Патрик сжал руку Пенни.
– Мэри, капельницу, пожалуйста. В первую родовую. И надо позвонить в больницу Кроули.
– Хорошо.
Фельдшерица отошла от каталки, достала рубашку.
– Вам надо переодеться.
– Позвольте мне ей помочь, – сказал Патрик.
– Пожалуйста.
Она протянула ему рубашку и быстро вышла.
– Пенни, давай переоденемся. Бояться нечего. – И, обернувшись к доктору Тримейну, добавил: – Майкл, позволь мне быть с вами.
Тримейн отрицательно покачал головой.
– Прости, Патрик, нельзя.
– Майкл, но я педиатр – могу пригодиться.
Тримейн на секунду задумался. Девлин, конечно, хороший специалист, несмотря на то что он уже два года не практикует. А больница маленькая, оборудование скудное и персонал небольшой. Пускай присоединяется.
– Ладно, Патрик. Иди одевайся, – коротко ответил он и без лишних слов вышел из палаты.
– Извините за неудобство, дорогая. Надо переложить вас на этот стол. Ну вот! Отлично! А теперь выпейте вот это! Умница!
Фельдшерица обернулась к анестезиологу.
– В ваше распоряжение.
– Привет, Пенни. Сейчас мы наденем тебе маску и дадим кислород. Дыши спокойно. Вот и все.
Анестезиолог взял шприц и растер руку спиртом. В родовую вошли Тримейн и Патрик.
– Сейчас я тебя отправлю баиньки, Пенни. Введем наркотик… Вот так. Умница. Когда проснешься, все уже будет позади.
Он открыл ей рот и вставил ларингоскоп.
– Так, вошел, – сказал он фельдшерице. – Приступайте.
Фельдшерица прижала пальцы к горлу Пенни.
– Странно, – сказала она. – Не пойму, где же он.
– Тьфу, она же его срыгнула!
– Придется подавать через трубку.
– Я могу начинать? – спросил Тримейн.
– Да. Газ плохо идет. Она что – астматичка?
– На учете не состоит, – ответил Тримейн.
– Нет, – сказал Патрик. – Майкл, она алкоголичка! – Боже мой! – воскликнул Тримейн, глядя на анестезиолога.
– Начинайте, времени нет.
Тримейн кивнул и сделал первый надрез.
– Щипцы! Ланцет!
– Анестезия не получается, – с тревогой сказал анестезиолог. – Попробую дать ей вентолин.
У Патрика засосало под ложечкой.
– Вошел в матку! Сейчас буду выводить. Зажим!
– Майкл, у меня серьезные проблемы! – Голос анестезиолога прозвучал с ноткой паники.
– Поймал ступню! Идет! Скобу!
Тримейн вытащил скользкое окровавленное тельце.
Опять раздался напряженный голос анестезиолога:
– Майкл, я не могу привести ребенка в чувство! И отсюда не могу отойти!
Тримейн кивнул.
– Патрик! – коротко распорядился он.
Уходили драгоценные секунды.
– Ну Патрик!
– Хорошо, – ответил он надломившимся голосом и взял в руки слабое тельце. – Сейчас, малышка, – приговаривал он, укладывая девочку на кровать и надевая на нее кислородную маску. Глаза его застилали слезы. – Сейчас, малышка, сейчас. – Дыхание не появлялось. – Надо подключить к аппарату, – хрипло сказал он. Он сбросил маску и вставил в крохотное горлышко трубку ларингоскопа.
– Боже, давление падает! Не получается удерживать!
– Я уже кончаю! Ножницы!
– Я теряю ее!
Тримейн кончил накладывать шов.
– Я уже кончил…
– Боже, Майкл, она уходит… Кардиомиопатия. Боже милостивый! Надо в реанимацию! – Анестезиолог в отчаянии покачал головой.
– Да.
– Позвоните в Кроули, нам нужна «скорая»!
Тримейн отвернулся от стола, фельдшерица выбежала из родовой.
Тримейн подошел к Патрику, который пытался вдохнуть жизнь в ребенка. Он увидел синее личико девочки и тронул Патрика за плечо.
– Мы переведем их в интенсивную терапию, – сказал он.
Патрик кивнул.
– Все будет… – Он не договорил. Что толку внушать ложные надежды. – Прости, – коротко закончил он и вышел.
Патрик сидел в столовой больницы общего профиля в Кроули за чашкой кофе. В столовой никого не было и тишину нарушал только гул калорифера. Он сжимал бумажный стаканчик руками, стараясь немного согреть их. Его знобило.
– Патрик!
К столику подошел Тримейн.
– Выпьешь еще кофе?
– Нет, спасибо.
Тримейн присел рядом.
– Прости, Патрик, но шансов не было никаких, – сказал он, отводя глаза.
Патрик не ответил. Ребенок родился мертвым – что тут скажешь!
– Я хотел узнать, может, ты пойдешь к Пенни…
– Она еще…
– Да.
– Сколько ей осталось?
– Трудно сказать. Несколько часов, не больше. Прости, Патрик, но алкоголь… у нее сердце не справляется. Мы ничего не можем сделать.
Патрик уронил голову на руки. Тримейн положил ладонь на его плечо. Патрик проглотил комок, подкативший к горлу, и встал.
– Идем, – сказал он.
Они молча вышли из столовой.
В палате интенсивной терапии среди нагромождения аппаратуры, опутанная проводами и датчиками, Пенни казалась совсем крохотной и хрупкой. Она была похожа на ребенка, измаявшегося и наконец уснувшего.
Патрик сел у ее изголовья, нежно взял в ладони ее руку и прижал к губам.
– Пенни, – прошептал он. – Прости меня. – Он закрыл глаза, и перед ним встало видение ее боли, ее отчаянных рыданий, ее осуждающих глаз. – Я любил тебя как мог.
Наклонившись, он погладил ее лоб, холодный и влажный, потом поцеловал ее волосы.
– Прости, прости меня, – прошептал он опять. – Прости.
Он просидел так до самого рассвета, когда сердце ее остановилось навсегда.
33
Патрик стоял у парадного крыльца дома, прощаясь с людьми, пришедшими проводить Пенни. У всех них были скорбные лица, они были одеты в траурные одежды, но подлинного сожаления по поводу трагедии, о которой они практически ничего не знали, никто не испытывал. Они покидали дом с сухими глазами. Патрик вежливо пожимал им руки и грустно улыбался, не надеясь на искреннее сочувствие. Дружба – удел живых, мертвым она ни к чему. А у Пенни и при жизни было не больше пары приятелей.
Войдя в дом, он заметил, что стало прохладно, и подошел к радиатору отопления проверить, греется ли. В последнее время ему всегда было холодно. Радиатор был горячим, и он с удовольствием погрел руки, собираясь с духом, чтобы встретиться с сестрой и Ричардом Брэченом. Больше всего ему хотелось закрыться в спальне и уснуть, уснуть навсегда.
