Хербьерг Вассму - Сын счастья
— Мы могли бы разделить его.
— Ты так думаешь?
— Ты из-за меня вышла за него замуж?
— Почему ты спросил об этом?
— Потому что ты здесь и я могу наконец задать тебе этот вопрос.
Она немного подумала:
— Нет. Из-за себя. Но можно сказать и так: я вышла за него, потому что знала, что он будет тебе хорошим отцом. И еще из-за Рейнснеса…
— Ну а потом, когда уехала, ты думала когда-нибудь, каково ему?
Пролетка качнулась. Мы проехали по валявшейся на дороге ветке. Извозчик сбавил ход и привстал, чтобы успокоить лошадь.
Крепко держась за пролетку, Дина повернулась ко мне:
— Я понимаю, Вениамин, что ты должен был встать на сторону Андерса против меня. Иначе и быть не могло.
Что я мог ей сказать? Через некоторое время она заговорила снова:
— Но я думала о том, каково ему пришлось, Вениамин. Каждый день. Каждый Божий день я думала о том, каково пришлось вам обоим.
ГЛАВА 21
Дом, который мы сняли, стоял у самой воды и был, по сути, старым лодочным сараем. В нем была всего одна комната с самой необходимой мебелью. Две прибитые к стенам кровати с клетчатыми пологами. Стол, стулья, очаг. Воду мы брали из бочки, которая наполнялась раз в день. Хозяин держал трактир, его сын на тележке привозил нам еду.
Час бежал за часом. Иногда время вообще останавливалось. Море дружелюбно наблюдало за нами, пока мы заново знакомились друг с другом, страстно, как прибой, бьющий о скалы в Рейнснесе. Мощные валы налетали, чтобы потом отхлынуть обратно. Далеко-далеко. Каждый в свою глубину.
В первую ночь мы с Диной выпивали как старые добрые друзья. Дина громко смеялась. У нее был такой странный смех. Я вдруг сообразил, что не помню ее смеха. В Рейнснесе она почти не смеялась. Я сказал ей об этом.
— Да, там было не до смеха.
— Ты была там несчастна?
Она поглядела на меня. Поправила скатерть, наполнила рюмки.
— Несчастна? Нет… Я бы не сказала. Но там было столько забот. Обо всем нужно было помнить. Ты был еще маленький… Мы с тобой не могли смеяться над одним и тем же. Наверное, поэтому…
— И еще русский?
— Да, и русский тоже.
— Тебе неприятно, что я спрашиваю тебя об этом?
— Лучше, чтобы это было уже позади.
— Почему?
— У тебя ко мне много претензий, Вениамин. Я понимаю, почему ты спрашиваешь. Другое дело, смогу ли я на все ответить тебе…
— Ну а теперь ты поедешь со мной в Рейнснес?
— Нет.
— Почему?
— Моя жизнь с ним больше не связана.
— А если я заявлю, что убил русского, и тебе ничто не будет угрожать? Тогда поедешь?
— Нет! И тебе незачем заявлять на себя! Ты прекрасно знаешь, что придумал это, чтобы заставить меня вернуться. Неужели ты не понимаешь, что это глупая жертва?
Она подлила в рюмки еще вина, хотя они и так были почти полные.
— Значит, Андерс оставшуюся жизнь должен прожить в одиночестве? — Мне удалось не произнести слова «жертва».
Дина бесшумно поставила бутылку на стол.
— Не надо решать за другого! Я знаю, как это трудно! — Ей удалось не произнести имени Андерса.
Потом Дина перевела разговор на неопасные темы. Интересовалась студенческой жизнью. Я рассказывал и пил вино. Рассказал об Акселе. Иногда Дина задавала вопросы, но больше слушала. И улыбалась.
У меня на душе стало спокойно. Мне захотелось рассказать ей про Анну. Но я так и не назвал ее имени. Пока не назвал.
Уже среди ночи я вдруг крикнул Дине, хотя мы с ней сидели друг против друга:
— Сыграй, Дина! Пожалуйста, сыграй!
Она покачала головой, но продолжала улыбаться. По-моему, ей не меньше, чем мне, нравилась наша игра.
* * *Следующий день мы посвятили знакомству с местностью. К тому же нам обоим хотелось прогнать из души тревогу. Я ждал, что Дина откроет мне свои мысли. Но, очевидно, дневной свет запер на замок все двери. Когда Дина вечером, уже после заката, откупорила бутылку вина, я снова кивнул на угол, где стояла виолончель:
— Почему ты захотела, чтобы я забрал в Берлине твою виолончель?
Она села и наполнила наши рюмки. Потом поднесла свою к губам.
— Мне нужен был предлог, чтобы встретить тебя, — неожиданно сказала она.
— А ты не могла приехать ко мне сама? Так, как теперь?
— Я пропустила нужный момент.
— А виолончель?
— Мне хотелось, чтобы ты забрал ее в Рейнснес. Я уже давно не играю.
— Почему? Ведь ты уехала, чтобы учиться играть? Она бросила на меня быстрый взгляд:
— Мне хотелось так думать. Но со временем я поняла, что ошиблась. Что мне следует смотреть и слушать.
— И ты не играла с тех пор, как уехала?
— Нет, первое время играла. Нашла учителя. Это тот человек, у которого ты забрал виолончель. Он помог мне избавиться от некоторых ошибок. Все шло хорошо. Но потом что-то изменилось… Они исчезли… Все сразу…
Я в недоумении смотрел на нее:
— Кто исчез?
— Ертрюд. Иаков. Лео. Это был конец. Они не захотели остаться со мной. — Глаза у нее сделались беззащитными. — Ты меня понимаешь, Вениамин? Понимаешь?
— Нет! Покойники не смеют мешать живым!
— Наши покойники — это мы, — просто сказала Дина.
— Не смей даже думать так! — вырвалось у меня, я рассердился.
— Но иначе я не могу этого объяснить. Если покойники нас покидают… Значит, мы виноваты, значит, должны искупить свою вину. Поэтому я и перестала играть.
В доме вдруг стало очень холодно. У меня сдавило горло. Дина пристально смотрела на меня. Но я думал уже о другом. Неожиданно я вспомнил, что в детстве слышал кое-что не предназначавшееся для моих ушей. О Динином безумии. О ее ночных бдениях в беседке, где она служила литургию ветру.
— Ты шутишь… — глупо сказал я.
Дина сидела наклонив голову, как будто дремала. Потом заговорила, словно читала по книге. Слова снежинками падали мне на лицо. Едва ощутимо прикасались к коже, к глазам, потом таяли и испарялись. Легкие, хрупкие. Удержать их было невозможно.
— Я всегда просыпалась от крика Ертрюд. Этот крик прочно вошел в мою голову. Он пожирал мои мысли. Ертрюд не могла обрести покой и без конца продолжала умирать. Она была как несчастная овца со вспоротым брюхом, из которого вывалились все внутренности. Я верила, что это она бросила мне с небес пуговку. Скорее это была не пуговка, а маленькая ракушка, которую я нашла на берегу среди камней. Непередаваемого небесного цвета. Ертрюд была одиноким орлом, что кружил над крышами домов. Она следила за мной. Но по ночам она кричала. Как будто дарила мне свой крик. Что мне было с ним делать? Избавиться от него я не могла. Он жил во мне. Ленсман велел снести старую прачечную. Может, дело в том, что я лишилась места, куда могла бы пойти и где могла избавиться от этого крика? Прачечную столкнули в воду, и на ее месте выросли кусты. Словно ничего и не было. Потом приехала Дагни, и они выгнали Ертрюд из дому. Ее портреты, на которых она была еще целая, просто взяли и выбросили. Тогда мы с ней уехали в Рейнснес, к Иакову. А что нам еще оставалось? Господину Лорку пришлось уехать в Копенгаген. Вот чего я никогда не прощу себе! Не прощу, что позволила им отнять у меня Лорка. Мне следовало поджечь дом, пырнуть ленсмана ножом, чтобы он понял. Музыка, Вениамин… Понимаешь, Лорк жил в музыке. Так что по-своему он все-таки не расстался со мной. Все дело было в музыке…
