Л. Бояджиева - Бегущая в зеркалах
Уже две недели, вернувшись с похорон, он тайно начал курс инъекций, нисколько не сомневаясь и не колеблясь. Он сказал Корнелии «Тони – красавица», и он не обманул. Его дочь не может быть другой. Ведь это просто – совсем просто! Не зря мудрила судьба вокруг «собирателя красоты» Ёхи, совсем не случайно встал на его пути кладбищенский камень с улыбающейся в овале Юлией Шнайдер…
Нежно и осторожно, воздушным касанием мудрых пальцев выравнивалась линия, идущая ото лба к кончику носа, чуть вздернутому. Принимали отчетливую форму высокие скулы и подбородок, изящно закруглившийся, получил крошечную впадинку «ямочки».
Он творил, забыв обо всем, а вокруг и внутри – в голове и в груди, в полутемной комнате и за черным окном во весь размах, во всю ширь – от мокрых веток клена, дрожащих у стекла, до самых Альп, угадываемых в черноте, звучала музыка. Торжественная и веселая, любимая – живущая рядом и незамеченная, прошедшая милю: Битлы и органные мессы, оперные арии и уличные серенады, напевы бродяжек и парадные концерты, фокстроты, симфонии, твисты – все это, собранное воедино в неведомую гармонию, сейчас звучало в полную мощь, празднуя победу.
25
– Ты здесь, Готл? Я так и знала, что ты придешь к ней.
Он отпрянул, отрезвленный голосом Ванды и замер, заслонив собой распластанную на кровати девочку. Жена посмотрела ему в глаза и, молча отстранив мужа, склонилась над ребенком. Тони что-то лепетала во сне, уткнувшись в подушку и положив кулачок под раскрасневшуюся щеку. Но даже сейчас, в темноте, мать увидела, как благородно округлился узкий скошенный лобик и по-новому гордо пролегла ниточка светлых волосиков на высоком надбровье.
– Что… что ты наделал…, Готл… – она стояла не двигаясь, обреченно опустив плечи, а в мочках ушей еще пьяно и празднично играли сверкающие подвески. Потом отвернулась и, неуверенно ступая подкашивающимися ногами, ушла, притворив за собой дверь.
… Гости, обнаружив отсутствие хозяев, обменялись игривыми шутками.
– Действительно, я давно не видела такой любящей пары, они же глаз друг от друга не отрывают! – заметила Франсуаз.
– Уж если хозяева уходят «по-английски», то и нам пора! Где мои стариковские апартаменты?
Леже и репортер устроились в комнатах для гостей, семейство Штеллерманов заняло люксы. Дом затих, сонно встречая рассвет.
Но «любящая пара» не спала. Отец в детской караулил сон малышки, а в синей спальне на темном бархате покрывала калачиком свернулась серебряная «змейка». Чешуйчатое платье, остроносые туфельки, немигающий спокойный взгляд из-под мохнатых ресниц. В свете бледного праздничного утра появился муж и молча сел рядом.
– Я не мог иначе, Ванда.
– Знаю.
– Я все время думал об этом.
– Знаю.
– Я боялся, что ты помешаешь мне.
Ванда приподнялась и с ненавистью посмотрела в лицо мужа:
– Конечно. Ведь ты совсем не любишь ее.
– Неправда, – твердо отрезал он. – Ее я люблю!
Они отпустили на время няню, потому что все последовавшие за Рождеством дни и ночи вместе с дочерью был отец. Он осторожно играл с девочкой, собственноручно кормил ее, сажал на горшок, аккуратно вытирая пухлую попку, а вечером вводил подкожно легкое снотворное: Тони должна была спокойно спать, пока его любящие руки творили чудо.
Глядя на лицо спящего ребенка, на это единственное, главное в его жизни лицо, он чувствовал, как мощно завладевает всем его существом, молчавший до сей поры голос крови. Его дочь, плоть от плоти. И куда большее – главное творение его жизни, порождение неведомого Дара. Самое дорогое и нужное существо в мире.
«Как странно, как невероятно страшно, как пугающе очевидно, что в ту ночь, когда я впервые занес над этой головкой свои преступные руки, нас – меня и эту девочку, связывало многое, но не любовь. Я не боялся убить ее. Потому что ее тогда еще попросту не было».
26
Динстлер оставался с дочерью до тех пор, пока процесс «закрепления» полностью не завершился и необходимость в инъекциях отпала. Потом он позвал Ванду, от ребенка на время отстраненную, и представил ей свое творение. Что-то подобное испытывают матери, протягивая отцу новорожденного младенца, и скульпторы, сдергивающие завесу с завершенного шедевра.
Великое облегчение и покой были в его поникшем, расслабленном теле, отступившем вглубь комнаты, облегчение исполненного долга, главной жизненной миссии. Ванда навсегда запомнила эти минуты, эту радость узнавания, потому что именно такой была ее изначальная, от рождения данная мечта. В центре комнаты на ковре, расчерченном солнечными квадратами, сидела полуторагодовалая девочка, складывая из кубиков башню. Башня рухнула, чудная мордашка эльфа расцвела улыбкой, малышка вскочила, бросилась к молчащему мужчине и, обняв его колени, искоса глянула на Ванду. «Папа!» – представила она его матери. И Ванда услышала в этом коротком возгласе нечто абсолютно новое – любовь и восхищение.
«Великий Боже, разве не этого тайно желала и молила я всю свою жизнь? Разве не так выглядит счастье!» – думала она сквозь слезы умиления, подметив уже и бодрую резвость ребенка и светящиеся глаза мужа на осунувшемся посеревшем лице.
– Вот что, девочки, мне, пожалуй, надо поспать – ох, и завалюсь же я! А вы здесь пока поболтайте, – довольно подмигнул Готл жене, покидая детскую.
Теперь с Тони сидела Ванда, потому что они еще так и не успели решить, как представить окружающим этого «нового» ребенка. Невнятно сообщили, что девочка приболела, придумывая пути к решению ситуации. Йохим пришел за советом к Натану и все рассказал ему.
– А я уж думал, куда ты пропал? – хмурился Натан. Знаю: беспокоить нельзя – гений! Поздравляю с победой…
– Но что теперь делать с девочкой? Пока Ванда героически прячет ее.
– Да, задачу ты мне задал… Можешь взять на время в помолщники моего Отто. Только не очень его гоняй. Между нами – это мой шеф!
– А потом?
– Надо подумать…
Перевалив ответственность на плечи Натана, Динстлер облегченно вздохнул: у него было еще время, чтобы преподнести дочери последний дар.
– Ванда, меня «понесло», я просто не могу остановиться. Ты должна меня поддержать. Клянусь – это последнее. Цени мое доверие – сегодня я взял тебя в соучастницы, – они въехали в Сан-Антуан, припарковавшись у отдаленного корпуса городской больницы. – Только без эмоций – это совсем не страшно. Я уже пробовал, – подтолкнул к входу жену Динстлер. Их повели по длинным полуподвальным коридорам. Ванда чутьем профессионала поняла, что где-то рядом – морг.
Сопровождавший их человек в прозекторском резиновом фартуке распахнул дверь. Повеяло прохладой и формалином.
