Дж. Редмирски - По дороге к любви
Лицо ее светлеет, она ложится на спину и кладет голову рядом с моей. Я нежно целую ее волосы.
— Значит, этим и будем заниматься, — говорит она. — Делать вдвоем то, что нам нравится, и не сидеть на одном месте. Конечно, это не путешествие пешком по всему миру, но… — Она умолкает на минуту, задумывается. — Но ведь это даже лучше!
И глаза ее светятся восторгом.
Я весело смеюсь, глажу ее по щеке. Как больно слушать, когда она говорит об этом. Она, кажется, твердо верит в то, что это когда-нибудь случится. Как больно сознавать, что меня здесь уже не будет. Ах, если бы только быть с ней вместе, мне уже совершенно все равно, чем заниматься, — главное, была бы она рядом.
Мы лежим рядышком на больничной койке, а у меня такое чувство, будто мы снова в дороге, едем куда-то, сами не знаем куда. Мы не говорим ни о болезни, ни о смерти. Просто болтаем о чем попало, смеемся, потом я пытаюсь ее соблазнить, дразню ее, мои шаловливые пальцы шарят по ее интимным местам. Она хихикает, отталкивает мою руку, но потом сдается и позволяет мне ласкать ее. А позже сама платит мне той же монетой.
Потом мы просто лежим, порой переглядываемся, но чаще смотрим перед собой, словно погруженные в глубокие скорбные думы.
Вдруг Кэмрин встает с кровати.
— В чем дело, детка?
— Ни в чем, все нормально, — ласково улыбается она в ответ.
Потом снимает брюки и рубашку.
Ухмыляюсь, как мальчишка. Никогда не занимался любовью на больничной койке.
— Мне ужасно хочется переспать с тобой в этой палате, — говорит она, забираясь обратно ко мне в постель, — но не дождешься. Тебе нужно беречь силы для операции.
С любопытством гляжу на нее, а она как ни в чем не бывало укладывается рядом со мной в трусиках и бюстгальтере и снова прижимается всем телом ко мне. А на мне под одеялом только синие больничные штаны. Она прижимается ко мне грудью, сплетает ноги с моими. Наши тела подходят друг к другу, как детали пазла.
— Что это ты задумала? — спрашиваю я; меня распирает любопытство.
Она протягивает руку и гладит пальцем мою татуировку с Эвридикой. Я молча наблюдаю за ее действиями, наслаждаясь ее прикосновениями, ее теплом. А когда ее указательный палец касается локтя Эвридики, где рисунок обрывается, она двигает его дальше, уже по своему телу, как бы продолжая линию.
— Я хочу быть твоей Эвридикой, ты не против?
Сердце мое на секунду замирает, у меня перехватывает дыхание. Она сейчас коснулась не моего тела, а приласкала саму душу. Хочется кричать от радости, но я гляжу на нее и только улыбаюсь до ушей, как идиот.
— Хочу, чтобы вторая половина татуировки была у меня, — продолжает она, касаясь пальцем моих губ. — Чтобы на моих ребрах был Орфей и чтобы они с Эвридикой снова были вместе.
Я даже не сразу обретаю дар речи.
— О, детка, зачем тебе это? Ты знаешь, как это больно? Особенно на ребрах… Очень больно, поверь.
— Но я так хочу, и плевать мне на боль.
Чувствую, что глаза мои наполняются влагой, целую ее в губы долгим горячим поцелуем.
— Что ж, я бы тоже очень хотел этого, — шепчу я.
— Отлично, вот после операции и сходим, когда ты поправишься, — шепчет она в ответ.
— Да, — киваю я, — без меня не получится, надо, чтобы татуировки обязательно совпали, чтобы один рисунок стал продолжением другого. Знаешь, Гас — это художник, который мне ее делал, — так смеялся, когда я объяснил ему свою задумку.
— Правда?
— Ага, — радостно улыбаюсь я. — Обозвал меня безнадежным романтиком и пригрозил, что расскажет моим друзьям. А я ответил, что он рассуждает, как мой отец, и попросил заткнуться, к чертовой матери. Гас — отличный парень и художник тоже классный.
— Да, это видно.
Я запускаю ей в волосы пальцы и начинаю зачесывать их назад. Но внезапно холодная, жестокая реальность снова заползает между нами, вынуждая меня очнуться от грез. А ведь я уже почти поверил, что все может быть иначе.
— Кэмрин, я хочу, чтобы ты была готова ко всему.
— Ну вот, начинается… Может, хватит?
— Нет, детка, сделай это ради меня. Не надо верить на все сто в эту чертову операцию. Нельзя, понимаешь?
— Прошу тебя, Эндрю, перестань.
Я нежно прикладываю палец к ее губам. Она снова плачет. Как больно видеть ее слезы, но я должен это сказать. Ради нее.
— Просто пообещай, что всегда будешь напоминать себе, что я могу умереть.
— Но я не могу!
Сжимаю ее еще крепче:
— Обещай.
Кэмрин стискивает зубы.
— Обещаю… — наконец шепчет она через силу.
Это только чтобы меня успокоить. Я прекрасно знаю, что на такое она неспособна.
— Но тогда и ты обещай, что выздоровеешь, — добавляет она, устраивая голову у меня под подбородком. Я прижимаю ее к груди. — Я не могу без тебя, Эндрю. Ты должен это знать.
— Я знаю, детка… Знаю.
Мы молчим, долго молчим.
— Спой мне что-нибудь, — прошу я.
— Что спеть?
— Ну, хотя бы «Прах на ветру».
— Нет, эту песню не буду. И не проси. Ни за что.
Я снова прижимаю ее к себе.
— Тогда другую, — шепчу я. — Ужасно хочется слышать твой голос.
И она начинает петь «Яд и вино», ту самую песню, которую мы с ней пели в Новом Орлеане, когда в ту ночь лежали, обнявшись. Я подпеваю несколько куплетов, но мне трудно, я слишком ослаб. От переполняющих меня чувств, от этой проклятой болезни, от душевных мук, от сознания неизбежности, которая меня ждет.
Наконец, крепко обнявшись, мы засыпаем.
* * *— Просыпайтесь, пора сдавать анализы, — слышится голос откуда-то сверху.
Я сбрасываю с себя остатки сна и вижу над собой у края кровати медсестру. Чувствую себя как-то странно, кружится голова. Примерно так я себя чувствовал дома за несколько минут до того, как потерял сознание. А когда очнулся, то увидел, что лежу на этой койке, и помню только запах жареного бекона. И потом этот запах преследовал меня долго, несколько часов. Он был так силен, что я даже спрашивал у сестер, нет ли тут где-нибудь поблизости кафетерия.
— А вам лучше сейчас одеться, — говорит сестра и хитренько так улыбается.
Думаю, она догадывается, что мы с Кэмрин здесь не только разговоры разговаривали или спали, судя по нашему виду.
Пока сестра проверяет показания приборов, Кэмрин встает и начинает одеваться. Возле койки уже стоит кресло-каталка.
— Какие анализы? — спрашиваю я слабым голосом.
В глазах у меня двоится, я туго соображаю. Господи, сделай так, чтобы Кэмрин ушла первой, пока со мной не случилось ничего страшного…
— Эндрю… — говорит она, подходя к кровати.
Видно, понимает: что-то не так.
