Касандра Брук - Милая Венера
Р.
Речное Подворье 1
23, ноября
Рут, миленькая!
Не знаю, смеяться мне или плакать. Позволь для начала сказать тебе, что кое-что произошло, и я совсем не та, какой ты меня считала, или какой считала себя я.
Но по порядку. Вчера (перед тем, как я получила твое «мудрое» письмо, за которое большое спасибо) я проснулась несчастной и злой. Очередное серое утро: котенок, которого надо накормить, завтрак, ящик, уборка, Гарри в тысяче миль отсюда. Клайв в школе. Ну что, что я тут делаю? В конце концов я скомандовала себе: «Мысли положительно, Джейнис». Ну и я попыталась мыслить положительно. И только я приняла это мужественное решение, так кто же проковылял мимо, как не благоухающая Ах-махн-дах, вся расфуфыренная и явно отправившаяся ослеплять мир. Я вышла наружу еще раз взглянуть на нее и обругать за то, что ноги у нее хороши. И тут я заметила, что машина Роберта, мужа, все еще стоит перед № 10. Вдруг меня осенило: а что он скажет о похождениях своей жены? Давай-ка узнаем. Меня охватило упоительное злорадство: ну и бучу же я подниму!
К тому моменту, когда я подошла к двери № 10, я уже кипела бешенством и по дороге пнула жуткое закутанное деревце. На самом-то деле я была в полном ужасе, но раздувала злость, чтобы скрыть его. Звоню. Дверь открыл Роберт с некоторым недоумением на лице. По-моему, он не сообразил, кто я такая, — что за блондиночка к нему явилась. Он был в очках — видимо, я оторвала его от работы. Тем не менее держался он сверхлюбезно и пригласил меня войти. Я ведь, кажется, Джейнис из дома дальше по улице? Чем он может быть мне полезен? Не выпью ли я кофе? К сожалению, Аманды нет дома.
Ну, прежде я практически его не замечала — он мне показался немножко суетливым, с плешью на макушке, лет под сорок, высокий, чуть худосочный, но лицо артистическое, с тонкими чертами, и застенчивая улыбка. К своему удивлению, я почувствовала себя с ним очень непринужденно, и моя злость начала улетучиваться.
Вместо того чтобы выпалить все единым духом, я спросила его совершенно спокойно, знает ли он, что у Аманды связь с моим Гарри — в его собственном доме и, предположительно, в его собственной постели? По его лицу я ничего заключить не могла, но в любом случае меня уже понесло. С моей точки зрения, это нехорошо, сказала я (более чем мягко выражаясь). Конечно, его я ни в чем не виню, объяснила я; предположительно, он чист, как и я. Виноват главным образом Гарри, сукинейший сын — слава Богу, он сейчас в Бухаресте, но что он думает о том, как его жена выжидает, пока не останется дома одна, а тогда прыгает в постель с другим мужчиной? И как, по его мнению, надо теперь поступить? В голосе у меня было столько нравственного негодования, что, по-моему, мне следовало бы добавить что-нибудь вроде «как не совестно!»
На несколько минут воцарилась тягостная тишина, и я заметила, что его рука с кофейной чашкой дрожит. А я, высказавшись, чувствовала себя поразительно спокойной. Добродетельно спокойной. Мне даже было очень его жаль. Он все пытался что-то сказать, но всхлипывал и умолкал.
Наконец зажал голову в ладонях, упершись локтями в стол, и мне показалось, что он старается не заплакать. Мне хотелось взять его за руку. Смешно, правда? «С Амандой не просто, — выговорил он все-таки. — Она…» Но не договорил. «У нее много связей?» — спросила я не слишком деликатно. Но мне надо было узнать.
Он покачал головой и сказал: «Нет! Нет! Не то чтобы, но…» И опять не договорил. Я понимала, что мне незачем спрашивать его, что означает это «но». На его лице была написана вся история его брака. Я почувствовала, что он мне симпатичен. В том, что я пришла туда, было какое-то странное утешение, и я рассказала ему про меня с Гарри — как-то само собой вылилось о нашем разъезде, об изменах. Даже про ведро с водой, которое опрокинула на него, рассказала. И он засмеялся. Рут, я чувствовала себя счастливой, оттого что могла быть с ним откровенной — две невинные жертвы, разделяющие общую боль. Теперь он совсем успокоился и как будто был рад, что я не кричу и не закатываю истерики. Он сознался, что с Амандой это уже далеко не первый год. Поженились они молодыми, слишком молодыми. Затем пошли дети. Теперь между ними ничего нет. И не потому чтобы они договорились, а просто нет — и все. Он тоже завязывал связи, но мимолетные, обычно когда уезжал на съемки.
Так что они абсолютно не в счет. Он все еще любит Аманду, по его словам. Она все еще его притягивает. Она ведь такая особенная. А потом он спросил меня, люблю ли я еще Гарри? По-моему, он надеялся, что я скажу «да».
Рут, я услышала, как сказала «нет!». Правда, правда. И вполне искренне. Я сказала ему, что, по-моему, вообще никого любить не хочу; во всяком случае не так, не абсолютно. Я хочу быть свободной — свободной быть счастливой. Мне показалось, что прозвучало это крайне банально, но он снова покачал головой и уставился в стол.
«Вы правы, — сказал он. — Именно этого хотелось бы мне — свободным быть счастливым. Я рад, что вы пришли», — добавил он, помолчав.
Наступила странная пауза, и он встал, чтобы налить еще кофе — чтобы рассеять неловкость. Мне не хотелось кофе, и я сказала, что мне лучше уйти.
Я же помешала ему работать, ведь верно? «Не надо, — сказал он. Погодите немножко». А потом протянул руку и начал расстегивать пуговицы на моей блузке, медленно, впечатляюще. Их очень много, и он расстегивал, расстегивал. Я просто застыла, и он словно бы предвидел это. У меня было ощущение яблока, с которого методично снимают кожуру, и это было поразительно волнующим. И под конец — обе его руки на моих грудях. Вот так. Я закрыла глаза и, помнится, сказала: «Пожалуйста, не на вашей постели!», я же знала, что там побывал Гарри. Мы занялись любовью на полу. Это было потрясающе. Острейший голод. Мы проделывали то, чего я никогда прежде не делала. Я проделывала такое, о чем понятия не имела, что имею понятие. И долго-долго — ну, как напиваешься, а потом опять напиваешься.
Когда я, наконец, оделась, то оказала себе:
«Ну, меня затрахали до бесчувствия». Самое непонятное: уходя, я не понимала, почему захотела его. Просто понять не могла. Он выглядел таким заурядным. Словно, ничего не произошло. Он хотел поцеловать меня, и я чмокнула его в щеку.
Рут, что происходит? Я чувствую себя на седьмом небе. Двенадцать лет я ни разу не изменяла. А это так легко! Нелепость какая-то. Будто с меня спали все цепи и оковы. Я что — новая женщина?
Я обрела свободу? Ну, от Аманды я свободу обрела одним махом; корова жирная — она меня больше ничуть не трогает. Да и Гарри почти тоже. Сегодня утром после ванны я посмотрела на себя в зеркало.
А что, очень даже мило, подумала я. Боттичеллиевская фигура, ты сказала. Венера, плывущая среди лепестков благоуханных роз. Роберт сказал, что груди у меня гораздо лучше, чем у Аманды. Точно по форме бокалов для шампанского. А у нее, держу пари, они обвислые, со следами подтяжки.
