Елена Купцова - Другая жизнь
Вопрос этот прозвучал настолько нелепо, что она даже улыбнулась дрожащими губами.
— Неплохо, насколько это возможно.
— Голова не кружится?
— Н-нет. Вот только нога болит.
— Покажите где.
Джинсы на коленке были разорваны, сквозь дыру сочилась кровь.
— Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Я немного разбираюсь в этом.
Она еле заметно вздрогнула.
— Сева, аптечку, быстро. И бутылку минералки из багажника.
Вадим достал из кармана перочинный нож.
— Извините, но джинсами придется пожертвовать, — сказал он, взрезая ткань. — Превратим их в модные шорты, а джинсы за мной.
— Ну что вы, Вадим Петрович! — запротестовала она.
— Ни слова больше. Возражения не принимаются. Я во всем виноват, мне и отвечать.
Вернулся Сева с аптечкой и водой. Он пристроился было рядом, но Вадим нетерпеливо махнул рукой.
— Подгони машину поближе, а то, не дай Бог, еще врежется кто-нибудь.
Он быстро промыл рану. Ссадина была большая, но неглубокая. Он щедро залил ее перекисью водорода и принялся шарить в аптечке в поисках бинта.
— Надо же, а перевязать-то и нечем. У вас есть платок? Маша извлекла из кармана что-то воздушное и крошечное, в цветочек. Вадим усмехнулся:
— Н-да-а-а. Это нам вряд ли поможет. Годится только для такого носика, как у вас, да и то для декоративных целей. Если не возражаете, воспользуемся моим. Стерильность гарантирована.
Он присыпал рану антисептическим порошком и ловко перевязал.
— Ну вот, по-моему, очень недурно.
В голосе его звучала такая неподдельная гордость, что Маша не выдержала и рассмеялась.
— Вы имеете в виду, что получилось даже лучше, чем было? Вадим смутился и, чтобы скрыть неловкость, быстро перевел разговор на другую тему:
— А что вы делали здесь так поздно?
— Заезжала в усадьбу посмотреть, как идут дела. Мне сказали, что ждут вас сегодня. Вот я и задержалась немного, чтобы вас поздравить. Получается просто великолепно.
— Я очень рад, что мы встретились.
— Я тоже, — ответила Маша, скосив глаза на перевязанную коленку.
Только тут он понял всю двусмысленность сказанного.
— Простите меня. Уж не знаю, что и сказать. Простите. Я так глупо увлекся. — Он помог ей встать. Лицо ее исказила гримаса боли. — Сейчас мы отвезем вас домой.
Видя, что девушка не может сделать и шагу, он легко подхватил ее на руки, прижал к груди и взбежал к машине.
— А знаете, — сказал он, усаживаясь рядом с ней на заднее сиденье, — у меня есть идея получше. Не согласитесь ли вы поужинать со мной сегодня? Насколько мне известно, левый флигель уже совсем готов.
— Нет, нет, я не могу. Мама будет волноваться.
— С мамой мы все уладим. Вы напишете ей записку, а Сева отвезет. Что скажете?
— Я…
— Скажите просто «да», и я пойму, что прощен.
— Да.
1860 год
— Посиди со мной, нянюшка, — попросила Маша.
Старушка, кряхтя, опустилась на пуфик подле кровати, сложила на коленях сухонькие ручки. От ее крохотной, сгорбленной фигурки, морщинистого лица, похожего на печеное яблочко, веяло уютом детской, старыми сказками и вишневым вареньем. Никто не умел варить варенье так, как она, и все самые вкусные пенки неизменно доставались Маше, ее любимице.
— У меня сегодня радость, — проговорила старушка. — Правнучка родилась. Марфой решили назвать, как меня.
— Нянюшка, голубушка, счастье-то какое! — Маша выпростала из-под одеяла руку и прильнула щекой к старческой ладони, пахнущей мятой и сухой травой.
— Кабы была ты у нее крестной матерью, я и умерла бы спокойно.
— Конечно, нянюшка, с радостью.
— Так я поговорю с барыней?
— Завтра же. Я сама ей скажу. Старушка ласково, погладила ее волосы.
— А ты все хорошеешь, Маша. Замуж тебе пора.
— Замуж? Это за кого же?
— Так ведь ездит все этот, лобастый. Давеча вон тоже приезжал. Уж так сокрушался, что тебя не застал. Барыне все ручки целовал, с барином в кабинете заперся. До-о-олго толковали. Ты все пропадаешь где-то. Смотри, как бы не сговорили тебя за глаза.
Маша вспыхнула. Она сразу поняла, о ком толкует ей няня. «Лобастым» она прозвала Антона Викентьевича Трегубовича, здешнего помещика, за выпуклый лоб и рано наметившуюся лысину. Он больше жил в Москве, в имение наезжал лишь изредка. Но после знакомства с Машей зачастил в деревню, переделал все в своей усадьбе по последней моде, не считаясь с расходами, и свел короткое знакомство с Машиным отцом. Он был очень богат, импозантен и обходителен, и Маша понимала, что его предложение будет встречено с восторгом. Отец был от него без ума, да и маменька тоже. При их более чем скромном состоянии о такой блестящей партии для дочери они могли только мечтать.
Все это пугало Машу. В его присутствии она чувствовала себя неловко, краснела и смущалась под его откровенно оценивающим, влажным взглядом. Она всегда вздрагивала, когда он прикладывался к ее руке своими пухлыми пунцовыми губами, не в силах подавить гадливое чувство, будто по коже проползла гусеница. Она невольно примеряла на себя полные сладкой истомы рассказы кузины Сонечки, которая недавно вышла замуж и жила теперь с мужем в Москве. Она вся расцветала, когда говорила о нем, об их сказочных ночах, о том, как поет под его руками ее тело. Маша слушала ее, замирая от сладостного томления. Да, да, это непременно должно быть именно так. Взаимопроникновение, взаимопостижение, взаимооткрытие.
И тут она вспоминала Трегубовича. Как это непостижимое блаженство может быть с ним, если не то что прикосновение, один взгляд его вызывает холодок омерзения?
Сонечка объяснила это просто:
— Не он. Ищи другого.
И она, кажется, нашла. Или он ее нашел. Или они нашли друг друга. Маша не знала, да и не хотела ничего знать.
С каждой новой встречей она чувствовала, как крепнет связывающая их нить, как притягивает друг к другу.
Не успевал Вадим на своем вороном Цезаре скрыться за деревьями, как ей хотелось видеть его снова, смотреть в его голубые, слегка насмешливые глаза, смеяться его шуткам, просто слышать его голос. Какое это было неповторимое наслаждение — спрыгнуть со Звездочки прямо в его сильные, красивые руки, которые, как заметила Маша, с каждым разом все дольше задерживались на ее талии, а ей все казалось, что этого мало. Он очень галантен, остроумен, тре шарман[1]. Она, несомненно, увлечена им. Нет, это словечко для непосвященных. «Зачем мне лукавить перед собою?» — подумала Маша.
— Я влюблена, — вдруг сказала она вслух и сама вздрогнула от неожиданно произнесенных слов.
— О-хо-хо, — вздохнула няня. — Мне-то, голубка моя, могла бы и не говорить. Я и так вижу.
— Как? Ты знаешь? Откуда?
«Не может быть, — подумала Маша. — Я же только что самой себе призналась».
