После измены. Месть мне к лицу (СИ) - Вирго Софи

- Именно, - киваю, хотя знаю, что она не видит этого.

- А вот то, что мама его любит, он это запомнит на всю жизнь, - голос Розы звучит теперь по-матерински тепло, и от этого становится немного легче.

- Да, - это единственное, что я могу сказать, потому что все остальное уже сказано без слов.

Еще секунда молчания, наполненного пониманием. Потом в трубке раздается легкий шорох, будто Роза перекладывает телефон в другую руку.

- Ладно, - вдруг говорит она, и в ее голосе снова появляется та самая сталь, что была вначале, но теперь она звучит по-другому, не как вызов, а как обещание. - Тогда я поеду вместо тебя.

- Что?

- Он не должен отдыхать, пока ты тут одна справляешься со всем, - Роза говорит это так просто, будто предлагает сходить за хлебом, а не отомстить за меня. - Это несправедливо.

- Роза, - я не знаю, что сказать. В груди что-то сжимается, но теперь это не боль, а странное чувство благодарности.

- Да не переживай ты так, - она смеется, и этот смех звучит почти по-доброму. - Я просто сделаю то, что ты не можешь. Ты останешься героиней для своего сына, а я... - она делает паузу, - я позабочусь о справедливости.

Я смотрю на кружку с чаем, где пар уже почти перестал подниматься, образуя на поверхности едва заметную дрожь. В голове пусто, все эмоции, кажется, уже выжжены дотла.

- Делай что хочешь, - говорю я, и понимаю, что это правда. - Мне уже все равно. Пусть будет по-твоему.

- Заметано, - в ее голосе снова появляется эта хитрая нотка, и я почти вижу, как она улыбается своей хищной улыбкой. - Я все устрою в лучшем виде. Поверь, они еще пожалеют, что вообще родились на этот свет.

- Хорошо.

- Держись, ладно? - внезапно ее голос становится мягким, почти нежным. - Для него. Для Саши.

- Постараюсь, - это все, что я могу сказать, потому что никаких других обещаний дать не могу.

Она кладет трубку, и в квартире воцаряется тишина. Я возвращаюсь в комнату, где Саша лежит с закрытыми глазами, но, когда я сажусь рядом, он открывает их. Его глазенки, обычно такие яркие и живые, сейчас кажутся потухшими от болезни.

- Мам... Это чай? - его голосок звучит слабо, но в нем уже нет того страха, что был вчера.

- Да, солнышко, - я поднимаю кружку, чувствуя, как тепло от нее согревает мои холодные пальцы. - С малиной, как ты любишь.

Подношу чашку к его губам, осторожно поддерживаю его за спину. Он делает маленький глоток, морщится от кислинки, но потом пьет.

- Вкусно? - спрашиваю, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

- М-м, да, - он слабо улыбается, и эта улыбка стоит всех мучений. - Спасибо.

- Всегда пожалуйста, родной, - глажу его по горячей щеке, чувствуя, как под пальцами пульсирует лихорадочный жар. - Скоро полегчает. Обязательно полегчает.

За окном окончательно рассвело, и первые настоящие лучи солнца заливают комнату теплым светом. Где-то там, за горизонтом, начинается новый день, день, когда все может измениться.

Но здесь, в этой комнате, есть только мы двое, я и мой сын. И пока он нуждается во мне, никакая месть в мире не сможет быть важнее этого.

Глава 12

Глава 12

Марго

Закат растекается по небу. Я сижу в плетеном кресле на террасе Олиной квартиры, сжимая в руке телефон. Экран то загорается, то гаснет: я открываю контакты, тычу в имя «Марго», но так и не решаюсь позвонить.

- Ты что, собираешься его съесть? - Оля щурится, поднося к губам бокал с гранатовым соком. Лед уже растаял, оставив на стекле мутные разводы. Ее взгляд скользит по моему лицу, выискивая слабину. Ветер шевелит ее волосы, и запах дорогих духов смешивается с терпким ароматом граната.

- Нет, просто... - вздыхаю, перекатываю телефон в ладони. Пластик нагрелся от моих пальцев, стал липким. - Хотел проверить, не писала ли она.

- Ох, как трогательно, - она ставит бокал с такой силой, что сок расплескивается по стеклянной столешнице, оставляя кроваво-красные капли. Ее губы подрагивают не от волнения, нет, это от злости, которую она не может скрыть. - Сидишь здесь, со мной, а голова там, в их квартире. Может, тебе вообще к ним вернуться?

- Не начинай, Оль. Я просто переживаю за сына.

- Ага, конечно, - она резко встает, подходит вплотную. - Ты же сам сказал, что уходишь ко мне! Сам решил, что больше не можешь жить с ней! А теперь сидишь и трусишься над телефоном, как школьник перед первой любовью.

Я отстраняюсь, чувствуя, как по спине бегут мурашки. В горле пересыхает, и каждый глоток воздуха обжигает, будто наглотался дыма.

- Это не дрожь. Я... - глотаю ком в горле, - Я оставил его одного, Оль. С температурой под сорок. Ты хоть представляешь, каково это?

- Представляю, - ее голос становится тише, но от этого только опаснее, как шипение змеи перед ударом. Она скрещивает руки на груди. - И знаешь, что еще представляю? Что через несколько месяцев у тебя будет еще один ребенок. Или тебе наплевать на нашего малыша, и еще неизвестно как эта ветрянка на нас с ним отразиться?!

- Ты же прекрасно понимаешь, почему я ушел. Ветрянка опасна для беременных. Я не мог рисковать тобой и... Нашим ребенком.

Слова застревают в горле, как кость. Где-то глубоко внутри клокочет вина за сына, оставшегося одного в полутемной квартире, за его испуганные глаза, когда я уходил. Но здесь, на этой проклятой террасе, признаться в этом - значит дать Оле новое оружие против себя.

- Но рискнуть оставить сына одного, это пожалуйста? - ее ладонь со всей силы бьет по стеклянной столешнице. Звонкий удар эхом разносится по террасе. Стакан подпрыгивает, падая на бок, и последние капли сока медленно растекаются по гладкой поверхности, образуя причудливые узоры, похожие на следы от слез. - Ты вообще слышишь себя? Мы или они? Два стула не занять.

Я вскакиваю, отхожу к перилам, загнанный в ловушку ее вопросом. Прутья холодные под пальцами, пропитанные вечерней сыростью.

Внизу уже зажглись фонари, выстроившиеся в бесконечные цепочки. Машины ползут вдалеке, как светляки в темноте, такие маленькие и незначительные с этой высоты.

- Черт возьми, Оля! Я не бог, чтобы всем угодить! - поворачиваюсь к ней, и голос звучит хрипло, будто бежал километры, задыхаясь от собственной лжи. В груди колотится сердце, выбивая яростный ритм. - Да, я испугался за тебя. Да, пожалел сына. И да, я не знаю, как теперь жить с этим.

Она медленно подходит, останавливается рядом.

- Здесь не надо знать, как жить со всем этим. Здесь нужно решать, либо ты окончательно уходишь от нее, либо... - ее пальцы скользят по моей груди, цепляются за пуговицы рубашки, будто хотят разорвать ее, добраться до сердца и вырвать его, чтобы больше не мучилось, - уходишь от меня. Полумер мне не нужно. Да и тебе, чтобы вот так не крыло.

- Прекрати это! – хватаю ее руку, останавливая. - Ты же знаешь, что не могу просто взять и вычеркнуть Сашу из жизни.

Хотя тут я ей вру. Я просто хочу запасной аэродром сохранить. Сохранить тех, к кому смогу вернуться, не потеряв баллов у общества.

- А я могу, - она высвобождается одним ловким движением, отступает на шаг. Ее глаза блестят в свете заката, как два кусочка льда. - Выброси его из головы. Или я выброшу тебя.

- Хватит, - говорю тихо. - Никого выкидывать не надо. Я сам разберусь.

Оля вдруг улыбается, сладко, неестественно. Ее губы растягиваются в идеальной улыбке, но глаза остаются холодными, пустыми, как окна брошенного дома.

- Ладно, - она снова подходит, обвивает руками мою шею. Ее пальцы в моих волосах, слегка дергают их, будто держат на поводке. - Тогда думай лучше о приятном. О моих новых купальниках, например. О том, как мы будем загорать в Италии... - ее губы касаются моего уха, горячие, влажные, оставляя после себя липкий след. - ведь ты же не оставишь меня? Ни за что?

- Ни за что, - цепенею, глядя поверх ее плеча на телефон, лежащий на столе.

Она права, это надо прекращать. С этой стервой на двух стульях не усидеть. Но хороша же она, так почему бы и не сменить седалищное место?