Тщеславие - Лебедева Виктория
Ощущение того, что вот-вот начнется что-нибудь непременно очень хорошее, не покидало меня весь вечер, этот спектакль затронул во мне некие глубинные сентиментальные струны, хотя сентиментальность, по большому счету, никогда не была мне свойственна, ни до этого, ни потом. Я находилась, что называется, под впечатлением. И Слава тоже смотрел как-то странно и даже немного убавил звук своей всегда неумеренно громкой речи. Мы, не знаю почему, оба заметно нервничали, и когда Слава подавал мне пальто в фойе, я никак не могла попасть в рукава.
А на улице за эти три часа все изменилось до неузнаваемости. Ветер утих, рассеялись свинцовые низкие тучи, воздух был густым и теплым, и мелкие, едва приметные звезды над нашими головами казались свежевымытыми.
Я решила не ехать сегодня домой, а остаться ночевать у одной из своих московских тетушек. Слава сразу вызвался меня провожать. Тетушка жила далеко, на Рязанском проспекте, и от метро к ней нужно было долго идти пустынными вечерними дворами.
Мы шли по узкой мокрой асфальтированной дорожке и не встречали ни единого прохожего. Наши рукава чуть соприкасались, и мое пальто издавало скрипучий болоньевый звук, задевая за Славину кожаную куртку. Мы молчали почти все время, и я напряженно смотрела под ноги, на мокрый асфальт, откуда близоруко, снизу вверх глядели на меня размытые отражения редких уличных фонарей. И где-то в середине пути странно молчаливый Слава сказал мне с загадочной интонацией в голосе:
— У тебя красивое имя — Надежда. Надя — как-то плохо звучит, грубо. Можно, я буду называть тебя Надеждой?
А потом мы стояли у подъезда тетиного дома и никак не могли попрощаться. Я протянула ему свою холодную как лед ладонь, и он склонился надо мной, будто собирался поцеловать, но распрямился снова и только на несколько мгновений удержал мою руку в обеих своих, после чего развернулся и потопал к метро, весело напевая себе под нос. А я открыла тяжелую дверь подъезда и поднялась на один пролет — к лифту.
Тетка мне обрадовалась, я уже третий месяц не появлялась у нее. Она все хлопотала около меня и расстраивалась, что я отказываюсь от ужина и даже чаю не хочу выпить, а потом смирилась, постелила мне постель на маленьком раскладном диванчике, улеглась сама, и уже через десять минут из ее угла послышался тяжелый астматический храп. А я еще долго ворочалась и никак не могла уснуть, и перед моими глазами пестрым хороводом, совсем как стекляшки за мутным окуляром детского калейдоскопа, мелькали расплывчатые образы этого странного вечера. Под утро мне приснился Слава, который все не отпускал мою руку и говорил что-то об имени; я проснулась поздно, часов в одиннадцать.
— Что это ты смеялась во сне? — спросила меня тетка за завтраком. — Или случилось чего?
Но я ей ничего не рассказала.
Глава 6
Когда на следующий день я появилась дома, у меня уже обложило горло и поднялась температура. Правда, воспаление легких я, слава Богу, не подхватила, но зато заработала сильнейший бронхит. Телефона у меня не было, и я выпала из поля Славиного внимания на две долгих недели.
Если бы люди хоть однажды всерьез задумались над тем, какую роль в их жизни играют различные болезни и травмы, они бы, наверное, накрылись белыми простынями и медленно поползли в сторону кладбища, чтобы долго не мучиться. Ну да ладно.
Когда я вышла наконец на работу, весна уже развернулась на всю катушку, было тепло и солнечно, подсохли тротуары, а из жухлых ежиков прошлогодней травы глядели кое-где желтые солнышки мать-и-мачехи.
Слава просто светился от счастья. И ко мне вновь тихо подступило ощущение близкой радости, потому что тогда я еще смела думать, что Славино сияние имеет некоторое отношение ко мне.
Не тут-то было.
Все объяснилось во время обеда, когда Слава даже не пришел, а почти вбежал ко мне с улыбкой от уха до уха и выпалил:
— Ты представляешь, я с ней все-таки познакомился!
— С кем? — спросила я с некоторым напряжением в голосе. У меня зарождалось очень нехорошее предчувствие,
— Ну, ты помнишь, мы в театр ходили?
— Да, помню. И что?
— Там эта актриса играла — Татьяна Вадимова.
— Ну?
— Ты потом заболела, а мне на следующий день было без тебя скучно, и я подумал, что тот спектакль классный, и я опять на него пошел. И она там снова играла — так здорово играла! Я просто обалдел! А потом этот спектакль был только в субботу, и я купил цветов и опять пошел смотреть. А после спектакля я ей эти цветы подарил. И она меня даже поцеловала. А потом я опять пошел, в воскресенье, опять с цветами. Она мне даже на программке вот что написала…
Слава протянул мне уже изрядно потрепанную программку, на которой красовалась размашистая надпись: «Славе, моему самому лучшему зрителю».
— Стоп, — прервала я Славину восторженную тираду, — так ей же лет сорок, не меньше.
— Много ты понимаешь! — обиделся Слава. — Для настоящей женщины возраст роли не играет!
А потом продолжил:
— Там на афише был телефон дирекции театра. Это, кстати, вовсе и не маяковцы, они просто помещение на десять дней арендовали, у них свое — на ремонте. Ну, я позвонил по этому телефону, и оказалось, что тот мужик, который играет вместе с ней, — как раз директор труппы. Он, когда я начал объяснять, кто это звонит и зачем, узнал меня и дал ее домашний телефон. А вчера я ей позвонил домой, и она меня тоже узнала. Даже на репетицию позвала. Сегодня пойду. Кстати, ты мне не одолжишь рублей пятьдесят до получки, а то неудобно как-то три розочки дарить, хочется хотя бы пять, а у меня денег не хватает…
Я молча полезла в кошелек за деньгами.
— Ой, что ты так помрачнела, я тебя чем-нибудь обидел? — спохватился Слава.
— Нет, что ты. Конечно, нет. Просто я еще не совсем выздоровела, у меня голова побаливает.
— А, понятно. — Слава сразу успокоился и продолжал рассказывать: — Я для нее даже стихотворение написал. Вот посмотри. — И он протянул мне тетрадный листок в клеточку, на котором простым карандашом был написан стишок в три строфы — корявенький, но крайне эмоциональный. Что-то о том, что он, Слава, уже «не поднимется с колен» и что они встретились «слишком поздно и слишком рано».
— Да, ничего, — сказала я вежливо, — только у тебя тут немного размер хромает, а так нормально.
— А ты сама-то пробовала стихи писать? — спросил Слава с видом художника, которого, как известно, может обидеть каждый.
— Пробовала, а как же. У меня этого добра дома — целая тетрадь.
— Ой, принеси, — взмолился Слава, — мне же интересно.
— Ладно, завтра принесу.
После звонка Слава умчался на репетицию к своей актрисе. Даже не попрощался.
На следующий день я, как обещала, принесла ему свою тетрадь. По дороге домой к длинному списку моих творений прибавилось еще одно, короткое, но очень резкое. Оно дышало злостью на всех мужчин, которые меня почему-либо не любили. Что-то такое:
Ну и так далее.
А еще я подарила Славе книгу о правилах стихосложения. Она называлась, как боевик: «Мысль, вооруженная рифмами».
Слава с самого утра утащил мою тетрадку к себе и целый день не появлялся, читал. А в конце рабочего дня принес ее обратно.
— Сдаюсь, — сказал Слава, — ты пишешь лучше меня, но вот только это, последнее… Слушай, я понимаю, я виноват, но я ничего не могу с этим поделать. Ты мне — как сестра… Прости меня, а?…
— С чего ты взял, что тебе нужно извиняться? Это тебя вообще никак не касается, — сказала я ледяным голосом и тут же, на ходу, сочинила eмy историю своей несчастной любви во время прошлогоднего отпуска, а потом, для верности, добавила, что с осени вообще ничего не писала. Однако, хоть я и старалась не подавать виду, это его заявление про сестру меня жутко взбесило. Меня в жизни так не оскорбляли.