Борис Левин - Веселый мудрец
Граф вскоре простился. А вслед за ним переступил порог княжеского кабинета епископ полтавский Феофан. Тяжелым золотым крестом благословив князя, уселся в предложенное кресло и, оглядев просторный кабинет правителя, заговорил. Пастыря беспокоило, как быть с церковной утварью, богатыми иконостасами, но больше всего он, конечно же, пекся, хотя этого епископ и не сказал, о собственном добре — по слухам, очень значительном. Что, если враг преступит пределы губернии? Не лучше ли заранее ретироваться?
Князь пристально смотрел в пухлое лицо пастыря. Понятно, что волнует его. Можно бы уважить просьбу, и пусть бы уезжал, но разреши отъезд — поползет слух, поднимется ропот, неминуема паника. Возможно ли такое нынче? И князь бесстрастным тоном ответил епископу:
— Вам, отче, надлежит ныне говорить с паствой каждодневно, успокоить ее, а вы...
Недосказал, но Феофан понял, что имел в виду правитель.
— Не о себе пекусь — о церкви заботы мои.
— Знаю… о чем печетесь. И все же — оставайтесь.
— А что с Москвой ныне?
— Сдана... И горит. Да вы знаете об этом.
— Горит... первопрестольная. — Епископ вздохнул и осенил себя широким крестом. — В той геенне огненной антихрист найдет и свою погибель. Да будет так! Аминь! — Еще раз перекрестился, затем благословил князя и ушел, тяжко ступая по мягкому ковру, в душе радуясь, что как бы там ни было, а он успел тайно, доверившись верным людям, отправить из монастыря значительную часть своего добра в одно ему лишь ведомое место. Теперь можно и остаться, призывать мирян к стойкости и верности престолу и отечеству.
Позже, после того как с докладами побывали бургомистр и полицмейстер, на прием попросился директор училищ Иван Дмитриевич Огнев...
Директор был взволнован, хотя и старался этого не показывать, не часто он виделся с генерал-губернатором, разве что на балах да маскарадах, а тут осмелился прийти самолично в приемные часы для деловой беседы. В парадном сюртуке, черном и строгом, он скорее напоминал протестантского проповедника, нежели директора училищ. Отвесив поклон, говорить, однако, не торопился, князь, занятый разбором бумаг, принесенных адъютантом, почти не обращал на него внимания. Но вот, отодвинув картон в сторону, Лобанов-Ростовский нетерпеливо шевельнул густой бровью:
— Слушаю вас, сударь.
Огнев вытер платком внезапно вспотевший лоб и снова согнулся в поклоне.
— Приходится беспокоить, ваше сиятельство, в такую минуту, когда решается... Однако не счел возможным не прийти.
— Ближе к делу, милостивый государь.
— Я тотчас. — Огнев перевел дыхание. — Ваше сиятельство, учебный год, как вы знаете, начался первого августа, на дворе уже половина сентября, а приехало лишь две трети воспитанников, и эти спрашивают, не разъехаться ли по домам? Господа учителя настроены не лучшим образом.
Лобанов-Ростовский с нескрываемым удивлением, даже каким-то любопытством посмотрел на директора училищ, затем кивнул на кресло. Огнев сел, положив руки на колени и подняв глаза на князя. Тот медлил с ответом, наконец сказал:
— Милостивый государь, отдаете ли вы отчет своим словам? Полагаю, нет. Как же можно расценивать такое? Сие смехотворно.
— Но — война... И Москва...
— Да, война. Но где она — война? Где Москва? Разумеется, время тяжкое, но, что бы ни случилось, надо выполнять свой долг. По-вашему, я должен распустить всех чиновников, закрыть службы и еще бог знает что сделать?
— Я не то хотел сказать... Но ведь не приехали... Вот что смущает.
— Пошлите за ними. Учебный год начался и должен продолжаться.
Огнев кивнул несколько раз, не снимая рук с колен.
— Это все, сударь?..
Под пристальным взглядом правителя края Огнев побледнел. Это не скрылось от князя.
— Говорите же!
Директор училищ собрался с духом и заговорил. Три дня тому назад он, Огнев, получил прошение от воспитанников старших классов, живших в Доме для бедных. Прошение оказалось сплошным слезным молением возвратить надзирателя, отставного капитана Ивана Котляревского. Гимназисты писали, что ежели надзиратель не будет возвращен, то они покинут пансион, другой надзиратель им не нужен. Под прошением стояло сорок четыре подписи, то есть подписи всех воспитанников, живших в Доме для бедных. Изложив кратко суть прошения, Огнев ждал, что скажет генерал-губернатор. А тот, как нарочно, долго искал трубку, хотя она лежала перед ним, потом медлил с открыванием табакерки.
— Ну и что вы ответили, сударь? — наконец спросил князь.
— Пока не отвечал.
— А ежели они в самом деле покинут пансион?
— Тогда... в классах останется по два-три человека, это — катастрофа.
— Даже так? И это говорите вы — опытный воспитатель юношества? Не узнаю вас, сударь.
Огнев молчал. Да и что отвечать? Князь прав. Где-то он чего-то недоглядел. Горько посетовал:
— На кого опереться? А дети — что с них взыщешь?
— Устами младенца глаголет истина, сударь... Вот надзиратель чем-то им приглянулся. Чем же?
— Не знаю... Правда, он всегда был с ними справедлив и мягок, но ведь и остальные в гимназии не звери...
— Так... Сей капитан в отставке, оказывается, не подвел нас. А вот вы, сударь, помнится, сначала отказали ему в месте? — Князь не то спросил, не то упрекнул Огнева.
Огнев счел нужным промолчать, только склонил виновато голову.
Молчание затягивалось, и Огнев не выдержал, спросил:
— Могу ли я надеяться, ваше сиятельство?
— На что?
— На возвращение господина Котляревского в пансион. Дети скучают по нему и просят...
Князь закурил, табачный дым потянулся в открытую форточку тонкой серой лентой.
— Счастье, когда вот так любят человека. — Князь внимательно взглянул на Огнева. — Надзиратель, выполнив поручение, полагаю, в скором времени должен возвратиться... Да, не могу не уведомить вас: он, оказывается, и отменный офицер. Меньше нежели в три недели сформировал полк. Да какой! Конный! Оный полк уже выступил против неприятеля. — Князь сказал это с явным удовольствием, гордясь человеком, которому покровительствовал и в котором не ошибся.
— Разрешите откланяться, — встал Огнев.
— Надеюсь, сударь, учебный год продолжится?
— Как и надлежит, ваше сиятельство, — не принимая шутки, ответил Огнев и, поклонившись, открыл дверь в приемную...
В тот день в пансионе происходило нечто необычное. Было тихо не только в коридорах, но и в спальнях. Все воспитанники сразу после ужина разошлись, как полагал дежуривший Дионисий, готовиться к завтрашним урокам. Но, заглянув в одну спальню, потом в другую, он никого в них не обнаружил. Почувствовав неладное, Дионисий бросился искать воспитанников. Оказалось, они все собрались в столовой.
— Вот вы где! А ну-ка марш по спальням! — строго приказал Дионисий.
— Мы сегодня тут будем заниматься, — послышался чей-то голос.
— Это почему же?
— Здесь теплее.
В самом деле, в спальнях было намного прохладней, нежели в столовой зале, к которой примыкала кухня, где почти целый день топилась большая плита. Тепло из кухни обогревало и залу.
Дионисий смягчился:
— Ладно, только тихо мне...
Дионисий, ничего не подозревая, удалился из залы в свою комнату, где он должен был составить список израсходованных за последнюю неделю продуктов. Приедет ли Иван Петрович или нет, он все равно обязан вести строгий учет всех расходов.
Как только Дионисий вышел из залы, Тарас попросил, чтобы все сели вокруг стола, и объявил, что на посланное три дня тому назад прошение Огнев не ответил, и потому он предлагает писать теперь на имя самого генерал-губернатора.
— Прошение наше Иван Дмитриевич и не читал вовсе, — сказал кто-то.
— Конечно, не читал, — кивнул Миша Остроградский. — Бросил в корзину — и дело с концом.
— И я так думаю. Посему будем писать новое. Но кто отнесет его князю? — спросил Тарас. Он оглядел сидевших рядом товарищей. — Никто? А может, ты, Миша?
— Хорошо, я пойду. — Остроградский хотя и был во втором классе, но с ним считались и старшеклассники; он мог запросто решить любую задачу и выручить кого угодно и вообще был человеком серьезным, вдумчивым, причем ни перед кем не робел, а это было очень важно для предстоящей миссии: не сробеть, отдать прошение в руки адъютанту, ежели не удастся проникнуть к самому князю.
— Тогда пишем! — воскликнул Тарас. Он уселся возле свечи, остальные — кто где: за столом, на подоконнике, но так, чтобы видеть, как пишется прошение.
— Заложите дверь, — посоветовал один из новичков и сам схватил полено и потащил его к двери.
— Пиши, что мы уже послали одно прошение, — сказал Остроградский, — а его, верно, и не читали. Теперь вынуждены писать снова.
— А что дальше?
— Что мы уйдем, ежели надзиратель не вернется, — подсказал кто-то.
— Нет, этого писать не следует, — сказал Остроградский. — Этим все равно не испугаешь. Лучше что-нибудь другое. Ну, скажем: с Иваном Петровичем нам легче учиться, мы привыкли к нему, он нам — как отец.
