Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Ему казалось, что в нем все вымерзло — нет ни крика, ни слез, ни кашля, — он даже собственный кашель уже не слышал, уши были словно забиты пробками, в груди шумел какой-то странный механизм — то ли насос неведомый работал, откачивал разную дрянь, то ли прохудившийся паровозный котелок сипел, но Каппель не обращал на это внимания, все худые мысли он отгонял от себя, разгребал и разгребал тяжелыми чужими ногами снег, хрипел и упрямо шел за казаками, прокладывавшими дорогу. Ног он по-прежнему не чувствовал.
Через несколько часов, уже в темноте, под разбойную стрельбу лопающихся камней колонна остановилась на отдых.
Пороги одолели благополучно.
Насморков поспешно вырыл в снегу квадратное углубление, расшвырял в разные стороны осколки льда, куски наста, охапки жесткой снеговой крупки и, бормоча про себя что-то бессвязное, бранное, развел на дне ямы костер.
Сверху яму накрыли брезентовым полотном.
— Сейчас тут жарко будет, как в Африке, — пообещал Насморков.— Мы живо приведем Владимира Оскаровича в себя.
Каппель с трудом забрался в яму, сел на подставленную Насморковым табуретку. Лицо генерала было бледным, на скулах проступили темные пятна, завтра на месте пятен будут струпья. Вся колонна идет в струпьях, никого мороз не пощадил, лица у людей будто бы окаменевшие, покрытые этим страшным грибком, усталые...
Если бы морозы немного отпустили, можно было бы устроить привал на сутки, отдохнуть, привести себя в порядок, но морозы все жали и жали, не давали людям продыха, гнали в Баргу — только там удастся остановиться и перевести дыхание.
Опять Барга. Усть-Барга, если точнее.
Каппель пробовал сам стянуть с себя бурки, уперся, как обычно, носком в пятку, напрягся, побледнел потным, нехорошо исхудавшим лицом, Насморков кинулся было к нему на помощь, сделал это, по обыкновению, неуклюже, да и яма была тесной, и генерал остановил денщика:
— Я сам!
Насморков тихо вылез из ямы, почувствовал, как у него тоскливо сжалось сердце — на лице генерала проступило нечто такое, что не должно было проступать — нездешнее, словно внутри у него родился некий загадочный свет, и Насморков понял: генерал — не жилец.
От острой тоски, оттого, что в груди появилась тупая боль, Насморков сморщился жалобно, зашевелил белыми губами. Приподнял полотно, поглядел, как генерал пытается справиться с непокорными бурками.
А Каппель и так пробовал поддеть их, и этак — бесполезно, только носок бурки, когда он упирался им в пятку другой бурки, с хрустом соскальзывал вниз, всаживался в снежный край ямы.
Наконец Каппель откинулся спиной назад, виновато посмотрел на денщика:
— Я переоценил свои силы.
Насморков проворно кинулся к генералу.
— Счас мы сообразим, как лучше быть, счас сообразим, — забормотал он, начал легонько, рывками, дергать с ноги Каппеля одну бурку, потом вторую, собрал голенища в гармошку, затем, аккуратно вертя из стороны в сторону, кряхтя, пришептывая что-то про себя, стянул одну бурку, с левой ноги. Каппель облегченно вздохнул.
— А я думал, что эти бурки уже навсегда стеши моими ногами.
Денщик поплевал через плечо:
— Тьфу, тьфу, тьфу, ваше высокопревосходительство, лучше не надо. Убереги, Господь! — Он взялся за вторую бурку, пробормотал с досадою: — Эх, ваше высокопревосходительство, ваше высокопревосходительство... Ну что бы вам переобуться днем?! Ну чего вам это стоило, а? А ведь уперся, не переобулся...
— Не во что было переобуваться, Насморков. У меня ни смены портянок, ни смены обуви — ничего нет,
— Неужто в нашем большом войске не нашлось бы для вас портянок с обувкой? Да вы что, ваше высокопревосходительство! Нашлось бы, нашлось!
— Нет. — Каппель отрицательно покачал головой. — Чего же я других обирать буду? Об этом я должен был сам побеспокоиться.
— Й-йэх! — Насморков хлопнул себя ладонями по бокам, покрутил головой, снова хлопнул ладонями по бокам. — Да для вас любой бы расстарался...
Через несколько минут он снял наконец бурку и с правой ноги генерала, пристроил обе бурки около огня. От промерзлого фетра повалил пар.
— Обувка должна хорошо просохнуть, — пробормотал Насморков, мясистый пористый нос его покрылся потом. — А сейчас мы сделаем то же самое с портяночками-с, с портяночками-с...
В речи Насморкова, в его повторах, в заботливости проглядывало что-то трогательное, отзывающееся в душе благодарностью — только мать, наверное, мола так заботливо и трогательно возиться со своим ребенком, как Насморков возился с генералом, — денщик бормотал, ползал по снегу, шумно схлебывал что-то с губ, хлюпал носом, а когда портянки были сняты, принялся растирать холодные ноги генерала.
Утро вновь выдалось морочное, морозное. Над Каном висел тяжелый седой туман, покорные черные сосны, чуть тронутые этой белью, затихли обреченно, спустив в снег лапы, будто руки, утопив в окостеневшей льдистой каше по самые локти, не боясь отморозить.
От холода ломило уши, в висках стоял звон, воздух, пространство, все предметы перед глазами дергались, подпрыгивали, раскаленный снег скрипел под ногами, скрипел так, что хотелось заткнуть уши. Гулко гудели глотки у людей — пар вырывался изо ртов с грохотом, стекленел в воздухе.
Люди покорно выстроились, вперед, как и положено, выдвинулись самые сильные, и через несколько минут колонна двинулась дальше.
Перекаленный морозом снег шевелился недобро, иногда из него выскакивала пара испуганных озябших куропаток, уносилась в сторону — белые куропатки были единственной приметой того, что места здешние живые и тут много чего имеется. Мужики, идущие в колонне, поговаривали, что неплохо бы отыскать медвежью берлогу и сдернуть с хозяина зимовья штанцы — тогда горячего целебного варева на всю колонну хватит... Но как отыскать берлогу? Медвежьи места надо знать, за косолапым нужно следить с осени — только тогда можно найти берлогу, а так, по ходу колонны, как бы между прочим, медведя ни за что не обнаружить и не завалить: не тот это зверь, чтобы спать на виду у всех.
Бывший штабной денщик Бойченко, легконогий, шустрый, не привыкший сидеть на месте — то он с разведкой, чтобы пощупать красных партизан, на высокие скалы напросится, то самостоятельно, один-одинешенек, параллельно колонне проброс по тайге сделает — он для этого даже специально две лыжины выстругал, чтобы по снегу ходить, не проваливаясь, иногда из таких походов приносил глухаря с изувеченным телом. Глухаря надо бить из ружья, тогда товар попадет в руки что надо, хоть чучело из него делай, а винтовочная пуля — убойная, глухариное тело разносит в брызги, хотя глухарь — птица немалая, на половину барана тянет, но тем не менее трехлинейки уродуют его неузнаваемо.
Глухарей Бойченко отдавал Насморкову.
— Свари генералу бульон. Все организм подкрепление получит.
В ответ Насморков молча кивал: Каппеля надо было поддерживать, он угасал на глазах. А ведь он должен еще вывести колонну к Байкалу, к Мысовской. Люди верили ему, только ему и больше никому. Впрочем, хоть и угасал телом генерал, а духом был по-прежнему тверд.
Глухарей, крупных птиц этих, Бойченко удавалось добыть, а вот зверя — ни разу. Ни разу он не наткнулся ни на медвежью берлогу, ни на сохатого, ни на кабана — пуля здесь как раз была бы к месту... Но если бы да кабы, тогда бы Бойченко не только медведя добыл — добыл бы целый пароход с мясными консервами и в придачу к нему десяток каких-нибудь съедобных зверюг, приготовил из них шашлык, наперченный, проложенный лучком, сдобренный водочкой-монополькой для душистости, — но нет, как ни вглядывался Бойченко в лес, как ни прокалывал взглядом сугробы, стараясь понять, что находится в них внутри, сколько ни обследовал заваленные снегом выворотни, а все без толку...
Утром Каппель почувствовал себя легче, чем вечером, — ему показалось, что мороз сдал, стало теплее, он даже полы своей суконной шубы распахнул:
— Хорошо сегодня-то как! — Голос у Каппеля был тихим, ослабшим, генерал глянул вверх, на тяжелое серое небо.
А в небе проран нарисовался, в нем серое кривоватое пятнецо засветлело. То ли само солнце это было — решило глянуть на землю, то ли отсвет солнца... Каппель улыбнулся этой светлой точке-пятнецу, увидел в нем добрый знак, вздохнул глубоко, сделал три шага, и земля неожиданно накренилась под ним, сделалась скользкой — не удержаться. Каппель застонал от досады и повалился в снег.
Стоять на ногах он не мог — земля уползала из-под него, кренилась то в одну сторону, то в другую, будто гигантское судно, угодившее в лютый шторм, что-то с землей случилось, и с человеком, прежде прочно стоявшем на ней, тоже что-то случилось.
К Каппелю кинулся Насморков, подсунулся под генерала, трепыхавшегося в снегу, под другую руку подсунулся полковник Вырыпаев, вдвоем они быстро подняли главнокомандующего...
Генерал покрутил головой обескураженно и потребовал хриплым голосом:
