Казимеж Брандыс - Граждане
Неля на прощанье поцеловала его в щеку. — Ежи, меня очень огорчает, что ты не хочешь идти к нам. Тебе не следует сейчас быть одному!
Избегая глядеть на нее, Моравецкий успокоительно покачал головой: нет, он лучше пойдет к себе наверх, отдохнет и ляжет пораньше спать.
Он ощущал на себе тревожный взгляд Нели. — Побереги себя, — шепнула она. «Ну, зачем она это говорит?» — подумал он почти с раздражением. И торопливо простился.
Уже в подворотне он услышал позади шаги и оглянулся.
За ним стоял Вейс с шапкой в руке. Остальные — пятеро или шестеро — остановились в воротах.
— Пан профессор, — тихо промолвил Вейс. — Завтра у вас первый урок в одиннадцатом «А».
— Спасибо, я помню, — так же тихо ответил Моравецкий.
Они смотрели на него все, как один, серьезно, внимательно и мяли в руках шапки.
— Значит, до завтра, пан профессор, — повторил Вейс.
Моравецкий кивнул головой. У Вейса дрожали губы, но в его голосе звучала какая-то особенная интонация — суровое предостережение. Моравецкий понял.
«Они меня опекают», — подумал он.
Он действительно был сильно утомлен. Все, что пережито за этот день, он откладывал до того времени, когда останется один. Сдерживал чувства и мысли так, как сдерживают дыхание: еще мгновение, еще секунду, только не сейчас… Он помнил ясно каждую подробность: как опускали на ремнях гроб в желтую разрытую землю, какое лицо было у человека, который полез в яму, чтобы заровнять дно… Он смотрел на все прищуренными глазами, как будто с очень далекого расстояния. И только безмерное удивление сжимало ему горло: неужели все это происходит с Кристиной, с ним, их совместной жизнью и любовью? Об этом они с Кристиной никогда не думали, забыли о такой возможности. Он слышал плач Нели. Кто-то шепнул ему, чтобы он бросил на гроб горсть земли, и он нагнулся, ощутил в пальцах жирную, липкую глину. «Что я делаю! — ужаснулся он. — Что делаю!» Услышал шорох падающих комьев, закрыл глаза и хотел позвать: — Кристина! — «Нет нет, — мелькнула мысль, — не сейчас, после». Он знал твердо, что ее здесь нет.
Да, весь день он откладывал думы о ней на тот час, когда останется один в квартире. А сейчас, когда он уже один, голова тяжелая, пустая. Он сидел в кухне на своем обычном месте и пытался чего-то ждать. Было тихо, наступали сумерки, под потолком жужжала муха. Он боялся шевельнуться. Казалось, — если он будет сидеть вот так, неподвижно, то, может быть, все останется по-старому. В конце концов он задремал, сидя, и рука его свесилась со стола.
Было уже темно, когда он проснулся. В доме напротив светились окна. Должно быть, ему что-то приснилось, воротничок на нем взмок и липнул к шее. «Мне не больно, — сказал он себе с удивлением. — Я ушел из жизни». Он снял очки и закрыл глаза.
Он пытался до конца обдумать положение, в котором очутился. И вдруг его охватил страх темноты: он уже не видел собственных рук, потому что в доме напротив погас свет. Чтобы отделаться от этого страха, надо было увидеть что-нибудь, коснуться какого-нибудь предмета. Моравецкий встал и, вытянув вперед руки, стал искать выключатель у двери. Но пальцы наткнулись на что-то мягкое. Он прижал его к лицу и узнал в потемках по знакомому запаху. Торопливо зажег свет: в руках у него был голубой фартук Кристины.
Он перешел из кухни в комнату. Открыл шкаф с платьями Кристины и повесил туда ее фартук. Увидел ее туфли, брошенные у тахты. В прихожей висело ее весеннее пальто, недавно взятое из химической чистки, в ванной — зеленый халатик, всякие туалетные принадлежности. Моравецкий все это собрал, торопливо унес в комнату и сложил на дне шкафа. Нашел еще старенькую шаль и перчатки, несколько пустых флаконов и баночек из-под крема. Все он складывал в шкаф. — Зачем я это делаю? — спросил он вслух, запирая шкаф на ключ. Он окинул взглядом комнату: теперь видно, что ему осталось. И так будет до конца жизни. «С этим начать снова?» — подумал он, не веря, что это возможно. Сел на тахту и ощупал карманы пиджака: бумажник, папиросы, футляр для очков, спички… Все на своем месте. Он брал эти вещи одну за другой и пристально рассматривал каждую. В боковом кармане нашел веревочку. Нет, это был шнурок от башмака, старый, заскорузлый. Откуда он взялся? Он был такой твердый, как будто его мочили в воде, а потом сушили на солнце. Моравецкий долго его разглядывал: шнурок лежал на его ладони, единственная вещь, которой он не помнил, не узнал. Он положил его обратно в карман и перевел взгляд на свои руки. Поднес их к лицу, провел ими по лбу, по губам.
И внезапно все показалось непостижимым: он сам, его судьба, его неизменившееся лицо. Он опять пошел в ванную, чтобы поглядеться в зеркало. Рассматривал себя долго: шевелил губами, морщил лоб и брови, — и все еще не верил, что люди после этого дня будут видеть его таким же, как прежде, что он будет в их глазах тем же Ежи Моравецким.
— Нет, это немыслимо! — произнес он шопотом. — Я же не могу без нее, нельзя этого от меня требовать…
Увидел в зеркале две крупные слезы, стекавшие по морщинам у носа. Торопливо потушил свет и в темноте захлебнулся судорожным, сдавленным плачем.
Глава третья
Весною Павел Чиж попал в «угрожаемую зону». Он, как всегда, действовал стремительно. А подлинная опасность имеет свойство оставаться незамеченной: она обычно скрыта в нас самих и толкает нас на неосмотрительные поступки.
Павел давно не видел Агнешки. Со времени их последнего свидания он думал о ней с мстительным презрением. Он этим презрением чуть не замучил себя досмерти, а забыть Агнешку не мог.
В их последнюю встречу, которая произошла вскоре после бурного заседания редакционной коллегии, созванной по требованию Зброжека, Павел объяснился Агнешке в любви. Он открыл ей свои чувства, ничего не утаив, и даже без труда находил нужные слова. И в этот самый день они с Агнешкой разошлись навсегда.
Во всем виновато было то заседание в редакции «Голоса». Точнее говоря — репортаж Павла под заглавием «Лучшее будущее «Искры», репортаж, вызвавший у Зброжека приступ бешеного гнева. Заседание, как мы уже знаем, началось в четыре часа. Павел не мог скрыть нервного волнения: в четыре его ожидала Агнешка. Вначале он то и дело с нетерпением смотрел на часы. А что если встать, извиниться и уйти? Первые пятнадцать минут были ужасны. Но они миновали — и на него нашло спокойствие отчаяния; теперь уже все равно, она больше его не ждет. Он даже почувствовал что-то похожее на облегчение. «Завтра позвоню ей», — решил он. А в эту минуту раздался голос Зброжека — и все поняли, что сегодня заседание редколлегии пройдет не по-обычному.
Лэнкот довольно редко созывал коллегию. Со времени отъезда Вейера он старался постепенно ограничить круг людей, которые могли бы влиять на направление газеты. Игнаций Вейер привлек в редакцию «Голоса» большую группу молодых журналистов, среди которых было немало начинающих. Из них некоторые делали тогда первые шаги, начав сразу после освобождения Польши сотрудничать в газетах ЗВМ[33].. Другие еще не так давно писали только в молодежных стенных газетах в провинции. В журналистских кругах Вейера называли «искателем жемчуга», и старые, довоенные газетные работники вопили, что он — сумасшедший фантазер. «Жемчуг», который собрал Вейер, представлял собой компанию очень молодых, очень горячих и всегда взлохмаченных парней. Еще несколько месяцев назад их было полным-полно в коридорах и комнатах редакции, где они поднимали невероятный шум и галдеж, понося империалистов и друг друга. Вейер ругал их на чем свет стоит, учил писать статьи, посылал в районы, платил мало, а требовал много. Каждый из них готов был за него в огонь и воду даже без особой необходимости. Самых способных, таких, как Виктор Зброжек, Вейер подвергал испытаниям, поистине тяжким: месяцами держал их в районах, на участках острейшей классовой борьбы, можно сказать — под обстрелом диверсантов. Так, например, Зброжек начинал свой стаж журналиста под Белостоком: его первые репортажи 1947 года еще пахли порохом. Виктор был любимцем Вейера.
А Лэнкот не любил «жемчужин» Вейера. «Люцына, это — кукушкины яйца», — не раз говорил он жене, приходя из редакции. Молодые журналисты после отъезда Вейера сплотились вокруг Зброжека. Лэнкот страдал от того, что жестокая молодежь при всяком удобном случае сравнивала его с Вейером, изощряясь при этом в откровенных насмешках. Скоро он вынужден был перейти от пассивных страданий к решительным действиям: понемногу, весьма искусно начал отстранять молодых «скандалистов» от работы в газете. Делал он это с величайшей осторожностью, без всяких придирок и каверз — незаметным образом отбивал у них охоту работать. В редакции царили теперь скука и официальность, и «вейеровцы» стали бывать здесь все реже. Одни ушли в «Штандар млодых» и «Экспресс», других приютили «Трибуна люду» и «Жице Варшавы». В «Голосе» остался только Виктор Зброжек. Лэнкот был опытный стратег и понимал, что для приличия следует сохранить хотя бы одну «жемчужину» из коллекции Вейера.
