Мюд Мечев - Портрет героя
С минуту она молчит, потом губы ее начинают дрожать, она делает шаг ко мне и крепко обнимает меня.
— И я с вами! — кричит брат.
Я смотрю, как если бы смотрел в кривое зеркало, как он слезает с постели и бежит к нам. И все мы обнимаемся, и все мы плачем!
XXXVI
На следующее утро, с трудом просыпаясь, я думаю, какой тяжелый день предстоит мне. Брат стоит у постели.
— Вчера, когда ты был в гостях, опять приходила та девочка. А на улице ее ждала бабушка. И она придет сегодня.
Я одеваюсь и прислушиваюсь: встала ли мама. Как только она слышит мои шаги, она отворяет дверь своей комнаты и зовет меня.
— Извини, мама! — Я стараюсь не смотреть в ее лицо.
— Закрой за собой дверь, — просит она. — Все моя надежда на тебя и на брата. Помни об этом!
— Да, мама! Извини!
— И еще… — Голос ее дрожит. — Я вчера получила от Васи письмо… В нем ужасная новость… Не знаю, говорить ли об этом Дусе, но брату — ни слова! Сержант Митрофанов погиб…
— Да, мама… — Я весь одеревенел.
— Ни слова брату! — повторяет мама, вытирая слезы.
«Милый, милый Митрофанов! Как я люблю тебя!»
Мы с братом сидим за столом. Он занимается своим компасом, а я смотрю на стену, увешанную этюдами отца, и думаю о Митрофанове.
Раздается тихий стук в дверь.
— Это она! — говорит брат. — Она всегда так стучит.
Я выглядываю в окно. Вся в черном, неподвижно сидит на скамейке перед нашим домом мать Героя. Я бегу открыть дверь и вижу стройную худенькую девочку с большими голубыми глазами. И я сразу узнаю в ней Любу.
— Здравствуйте! Ведь вы… — Она тихо произносит мое имя, крепко прижимая к груди черный пакет.
— Да, проходите, это я.
Войдя в комнату, девочка здоровается с братом и обращается ко мне:
— Вы помните нас?
— Конечно, конечно, помню! А почему ваша мама осталась на улице?
— Она не придет. Она никуда не ходит. — Люба краснеет.
— Почему?
— Она — молчальница. Она молчит.
— Совсем не говорит?!
— Почти… А потом совсем не будет…
Я понимаю, что ей неловко и досадую на свое любопытство, а она достает из пакета фотографию и подает ее мне. И я вижу портрет Героя. Одетый в старую военную форму, еще без погон, он широко улыбается.
— Мама прислала меня к вам. Она просит, чтобы вы нарисовали его портрет. Можете вы это сделать?
— Но я… я еще плохо рисую.
— Постарайтесь. — У нее дрожат губы.
— Хорошо. Но вдруг… у меня не выйдет?
— Постарайтесь! — снова просит она и вынимает из этого же пакета зеленую хлебную карточку. — Это — плата. — И она еще больше краснеет.
— Я ничего не возьму.
— Почему?
— Потому что… твой брат был Героем!
Она поднимает ко мне свое красивое лицо.
— Вы ничего не возьмете? А деньги… или дрова?
— Нет! Ничего.
— Спасибо. А когда вы сможете это сделать?
— Я должен нарисовать его сегодня, а принесет портрет мой брат.
— Спасибо.
— Люба, можно тебя спросить? Скажи, почему молчит твоя мама?
— Она — молчальница. Она хочет увидеться с ним, — отвечает Люба не глядя на меня. И я понимаю, что она говорит о Герое.
— Где увидеться?
— Как — где? На том свете! — Теперь она спокойно смотрит на меня и только бледнеет.
XXXVII
Я разворачиваю большой рулон французской бумаги. На ней рисовал мой отец… Натягиваю ее на подрамник и, поставив подрамник на мольберт, сижу перед этим белым планшетом, глядя на фотографию. Она вся расчерчена на клеточки. Я боюсь сделать первые штрихи, перенося рисунок, боюсь испортить эту белую прекрасную бумагу… Но знаю, что начать все равно надо: у меня мало времени. И, осторожно водя карандашом по бумаге, я переношу на нее рисунок с фотографии.
— Как похож! — восторженно говорит за моей спиной брат. — Ты его красками будешь делать?
— Да, но не мешай, прошу тебя!
Громкий стук в дверь отвлекает меня.
— Я открою. — Брат бежит в коридор и через минуту возвращается… вместе с домоуправом.
Он здоровается со мной, пялит глаза на рисунок, потом тычет своим толстым пальцем в фотографию, приколотую под ним.
— Что он у тебя, в тюрьме, что ли? — И громко хохочет над своей шуткой.
— Нет… Это делается для переноса рисунка на большой размер.
— А я думал — тюрьма! — И он снова ржет. А брат смотрит на его перетянутый офицерским ремнем живот, сотрясающийся от смеха. — Ну вот! — Он плюхается на диван. — Я пришел вовремя. — Он вынимает из кармана платок, и аромат «Грез лета» разносится по комнате. Расправив платок, он вытирает лоб, достает из бокового кармана банку сгущенного молока и со стуком ставит ее на стол. — Можешь нарисовать мой портрет?
Я смотрю на его толстую рожу: он побрился и… даже припудрился!
— Нет, я не умею.
— Врешь! Умеешь! — хитро прищурившись, заявляет домоуправ и, засунув руку в другой карман, вынимает банку американской тушенки. — Цену набиваешь? Так и надо! Молодец! А с них сколько взял? — Он кивает на мольберт.
— Нет, я не смогу нарисовать ваш портрет, у меня ничего не выйдет. И красок нет.
— Так! — Это он произносит уже недовольно. — А этого нарисовал же! — И он кивает на мольберт.
— Так он же Герой! — говорю я простодушно, но, взглянув на домоуправа, понимаю, какое действие произвели на него мои слова.
Презрительно глядя на меня, он решительно берет банки и засовывает их в карманы.
— Дурак ты! Я же хотел помочь тебе и твоей матери! Ведь я многое могу… И все это знают! Что ж, не хочешь — как хочешь! Найдем и получше! А так одни дураки живут, как вы. Ну что ты получишь за этот портрет? Молчишь… Таких, как я, рисовать нужно, понял? Мы жили и будем жить, а вы все, идиоты, передохнете! Герой! — усмехается он. — Тот герой — уже вверх дырой!
«Чтоб ты провалился, сволочь, со своей житейской мудростью!»
— Только время потерял, а все она: «Такой культурный мальчик!» Погоди! А разрешение у тебя есть? Разрешение рисовать на дому? Ведь ты же надомник! А каждый надомник должен иметь патент! Да… Надо проверить! — угрожающе говорит он. — И если нарушаешь, понесешь ответственность! По закону! — И, подняв палец, он уходит, не попрощавшись.
XXXVIII
Скоро вечер. Я выхожу на улицу. Около дома стоит Дуся, кутаясь в легкое американское пальто.
— Здравствуйте!
— Здравствуй! — Она протягивает мне руку в тонкой красивой перчатке. Я не могу оторвать от нее взгляда: такой фантастической кажется мне эта элегантная перчатка в нашем убогом мире. Она замечает мой взгляд и говорит равнодушно: — У меня много таких. — И я понимаю, что она не хвастается. — Английские, лайковые… А ты что делаешь?
— Иду от Славика.
— Слушай! — Она оглядывается. — А сержант Митрофанов пишет?
— Он пишет, — отвечаю я, стараясь не смотреть ей в глаза. Она облегченно вздыхает. — А как вы? Счастливы?
— Ах, какой ты глупый! Нет счастья. Нет и не было. Все это люди придумали. — Она говорит совершенно спокойно. — Ну пока. И скажи маме… скажи, что я ее никогда не забуду!
— Спасибо.
— Прощай… И знаешь, картина твоего отца была очень красивой!
— Какая?
— Адам и Ева… Ну все! До свидания!
И она идет на угол нашей улицы, где клубы пыли оседают на мостовую, поднятые черной, покрытой свежим лаком эмкой. За рулем сидит сонный мужик, рядом — восточный человек с большим носом и густыми бровями. Задняя дверца отворяется, и из нее, кряхтя и наклонив машину, выходит Джевад Гасанович и улыбается Дусе. А восточный человек, не вставая с сиденья, протягивает ей через окно руку и произносит какую-то фразу, из которой я могу понять только два слова: гурия и главк. Дуся садится в машину и кивает мне на прощание.
— Ты будешь еще рисовать? — спрашивает брат.
— Да. И открой окно — так будет светлее.
— Хорошо, — соглашается он с радостью. — А можно смотреть?
— Да, но молчи и не мешай.
— Можно я спрошу только раз?
— Ну?
— А где он? — И брат показывает на фотографию.
— Он погиб.
— А откуда ты его знаешь?
— Он жил на нашей улице. Прошу — не мешай!
Я осторожно окунаю кисть в воду и трогаю акварельные красочки, привезенные мамой из Парижа в подарок моему отцу. «Тогда они были молодые… и никто не знал и не думал о том, что ждет нас… всех!» — думаю я.
…Я заканчиваю писать портрет, и сердце мое бьется так сильно, что я слышу его удары. Я боюсь испортить работу. А за спиной слышу дыхание брата.
По звуку ключа, открывающего нашу дверь, и по тому, как тихо, без стука, она закрывается, я понимаю, что пришла мама.
Она улыбается.
— Тебе дали что-то вкусное на работе? — интересуется брат.
— Нет. А что? — все так же чудесно улыбаясь, спрашивает она.
