Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.
— Готово! — сказала Елена.
— Шифруйте немедля, Лена. Готовьтесь к связи и переезду внимательно. «Приятель» будет здесь. Заранее сожгите все, пепел — в туалет. Чтобы ни духу ни запаху.
— Зачем вы так? Разве мне впервой?
— Повторение — мать учения, — обезоруживающе улыбнулся Калентьев. — Не вовремя засек нас Климович, ох не вовремя! Да что делать?! Тут кто — кого. Буду ждать вас в Бургасе. Проводит «Приятель». Ну, а там как бог пошлет! Авось выскочим. Итак, до свидания, Елена Владиславовна.
«Ну и выдержка! — подумала Андрианова, накидывая цепочку и невольно прислушиваясь к шагам Калентьева по каменным плитам тротуара и не слыша его шагов. — Работать, когда все рушится, когда охранники Климовича наступают на пятки. Недаром он просидел столько лет бок о бок и с Деникиным, и с Врангелем, и теперь — с Кутеповым. Будь мы с «Мишелем» поосторожнее, он еще работал бы и работал».
— Ну-с, Далин, — Климович, не скрывая раздражения, ритмично постукивал карандашами, зажатыми в кулаке, по столу. — Теперь-то вы можете твердо сказать: они ушли! Ускользнули между пальцами. Провели нас, как детей! Может быть, это призраки? Ничего подобного! Они — такие же, как мы с вами, люди. И более того, они, как и мы, русские! Психологию русского человека вы уж должны были знать: столько лет в охранке... Что? Вы не знали, на кого они работают? Да, это смягчает вашу вину. В очень малой степени, увы... И я не знал. Но на кого могут сегодня работать русские? На всех! И на большевиков — откуда ни возьмись, у них возникла сильная разведка и контрразведка, в этом мы могли убедиться и в Петрограде, и в Москве, и воюя против них в Крыму. И в Константинополе, черт возьми! Вечером мне удалось по телефону связаться с вашим другом, Далин. Перлоф заверил меня, что ни капитан Калентьев из кутеповского штаба, ни эта медицинская сестра Андрианова, ни этот рыжий «немец» никакого отношения к его «Внутренней линии» не имеют... Положим, Калентьев оказывал ему услуги. И не раз! Он был подсажен к Кутепову с ведома самого Врангеля. Короче, сведения Перлофа равны нулю, но я сегодня ему поверил. У нас нет фотографий этой святой троицы?
— Только девицы, ваше превосходительство.
— Калентьева, если нам повезет, найдем у кутеповцев.
— У нас есть словесные портреты для внешнего наблюдения.
— Хорошо. Передайте Дузику. Я обратился за помощью к софийскому градоначальнику Станчо Трифонову. Дузик отвезёт их ему. Хотя я уверен: эти трое еще ночью покинули Софию. Может быть, удастся их перехватить где-нибудь на границах, хотя это маловероятно. Мне очень не хочется, но придется обращаться за помощью и к начальнику жандармерии полковнику Мустанову. Они все тут полковники — наваждение какое-то, Далин. Мустанов особый — он терпеть не может нас. Так что считайте, сражение — вероятней всего! — мы проиграли, Далин... Пошлите ко мне этого идиота Дузика. А впрочем, черт с ним! Пусть отправляется в градоначальство, к Трифонову, — что с него возьмешь! Работать не с кем, Далин. Вот такая, сударь, ситуация... Помню, хорошо сказал как-то покойный генерал Корнилов: «Надо солдата как можно чаще заставлять чистить казарму. Иначе власть захлебнется в собственных нечистотах». Очень верно! Но у нас и солдат не осталось, Далин. Довоевались! Красным повезло еще и потому, что у меня есть дела поважнее — Генуя. Решено любым способом ликвидировать руководство большевистской делегации. Где угодно и как угодно. Конференция в Генуе — наша братская могила, Далин. Вы это понимаете? Понимаете? Ну, спасибо. Так что готовьтесь, Далин. Надо бороться, надо сопротивляться хотя бы...
Глава двадцать вторая. ЮГОСЛАВИЯ. ВИЛЛА «ЭКСЕЛЬСИОР» БЛИЗ ДУБРОВНИКА
1
Фон Перлоф привез Кэт — согласно документам Анастасию Мартыновну Мещерскую, больную нервным расстройством, — на Адриатику еще в конце января. Пансионат «Эксельсиор», куда он устроил ее, находился в полутора верстах от Дубровника, на берегу моря. Небольшая затейливой архитектуры вилла прилепилась к скале, как ласточкино гнездо: комнат пятнадцать, не больше, внизу холл и столовая, на втором и третьем этажах — жилые помещения. За забором петляла по берегу неширокая, покрытая утрамбованной щебенкой дорога. При сильном ветре и волнении на море брызги и пена взлетали на трехметровую высоту и захлестывали дорогу. Пансионат напоминал Кэт их крымскую виллу «Бельведер» и одновременно — константинопольский пансионат Трубецкой и Чавчавадзе. Комнатка Кэт находилась на последнем этаже — угловая, так что, сидя на балконе, закутавшись в плед, она видела и морскую даль, и дорогу к Дубровнику, скрывающуюся за скалой, которая нависала над изрезанной береговой линией.
Кэт приехала в курортное межсезонье. По утрам над водой стоял густой холодный туман. Незаметно он превращался в дождливую пелену. К вечеру моросящий дождь усиливался. Он шумел в кронах вечнозеленых деревьев, барабанил по крыше, напористыми струями низвергался из водосточных труб, издавал монотонные шипящие звуки на ступеньках и каменных плитах тротуара. Пляжи пустовали. Перевернутые, глянцевито блестевшие просмоленными днищами лодки напоминали морских котиков, выползших на сушу. Серое море и серый берег сливались, казались одним целым. Безлюдно было вокруг. Бёзлюдно, уныло, сумрачно. Будто на дне глубокого озера. Все виделось через дождливый занавес — нечетко, расплывчато. Более половины комнат пустовало. Кэт не сразу узнала об этом: она не ходила в столовую, еду ей приносила разбитная итальянка неопределенного возраста, которая с одинаково веселым рвением исполняла сразу несколько должностей — убирала комнаты, стирала белье, ездила на шарабане в окрестные села за вином, хлебом, мясом и сыром. Итальянка сочувствовала «русской девушке-аристократке, которая перенесла немало горя». Она обладала живым умом и добрым сердцем. Звали ее Джованна. Они объяснялись знаками...
Дни были тихие, покойные и однообразные. Вечера — тоскливые, наполненные воспоминаниями о детстве и юности, о семье. Кэт страдала бессонницей, вероятно, потому, что мало двигалась. И засыпала, измучившись и извертевшись, за полночь. И долго приходил к ней один и тот же сон... Будто подводит ее к аналою дед. Она — невеста в белом платье с фатой и белыми цветами в волосах. А рядом — ее дядя-жених, с маленькой головкой, в мундире, при всех орденах. Священник, трижды перекрестив их, вкладывает им в руки зажженные свечи. «Миром господу помолимся... О мире всего мира... О рабе божием Святославе и рабе божией Ксении... А еще спожити им добре в единомыслии... Господь бог дарует им брак честен и ложе неоскверненное...» — звучит в притихшем храме голос. «Венчается раба божия Ксения рабу божию Святославу!..» — «Нет! — кричит Ксения. — Не Святослав он, не Святослав! Помилуйте!» — и просыпается от ужаса, сдавившего ей горло. И снова мучается, вертится с боку на бок на измятых простынях. И в который раз твердит заговор от тоски, которому еще в крымские времена научила ее кормилица Арина: «На море на кияне, на острове Буяне, на полой поляне, под дубом мокрецким сидит раба божия Ксения, тоскуя, кручинится в тоске неведомой и в грусти недознаемой. в кручине недосказанной. Идут восемь старцев незваных-непрошеных. «Гой ты еси, раба божия Ксения, ты что-почто сидишь с утра до вечера кручинная?» И рече раба божия Ксения восьми старцам: «Нашла беда среди околицы, залетела во ретиво сердце, щемит, болит головушка, не мил свет ясный, постыла вся родушка». Начали ломать тоску восемь старцев грозным-грозно, бросать тоску за околицу. Кидмя кидалась тоска, от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста. Нигде тоску не приняли, нигде тоску не укрыли. Заговариваю я рабу божию Ксению от наносной тоски по сей день, по сей час, по сию минуту, и слово мое никто не превозможет ни воздухом, ни духом». Так мучается до рассвета и забудется лишь на несколько часов — пока разбудит ее стуком Джованна. Встанет к завтраку с тяжелой головной болью, и белый свет ей не мил.
Вскоре навестил Ксению дядя. Привез бутылку шампанского, множество вкусных вещей и маленьких подарков. Случилось так — неизвестно и почему, — что Ксения до сих пор не призналась Перлофу в своем излечении. Настораживало ее, удерживало что-то. Казалось, так проще, привыкла она к грифельной дощечке и карандашику... Дядя был в хорошем настроении. Говорил о будущем, о розысках ее родных.
Вторично фон Перлоф появился в пансионате в середине марта. Его сопровождал русский доктор, привезенный из Белграда. Дядя был необыкновенно мрачен. Казалось, его не обрадовали и оптимистические прогнозы, высказанные врачом. А тот, осмотрев Кэт, повел на берег моря, где усадил ее на перевернутую лодку и убежденно заговорил. Но не о болезни, а о ее молодости, о красоте, что разлита здесь, на Адриатике, которую не в силах были уничтожить ни время, ни солнце, ни море и ветра, ни толпы завоевателей — римляне, византийцы, сарацины. Дождь стих. Тучи над морем разошлись, и они увидели огромный багровый солнечный диск, который, сплющиваясь, уходил за горизонт. «Как зовут вас?» — написала Ксения на грифельной дощечке, решившись скрыть пока свое выздоровление от доктора, в котором ей предстояло еще разобраться.
