Василий Ардамацкий - Последний год
Когда он узнал, что Царское Соло прочит ему кресло премьера, он так возрадовался, что в нервом же разговоре с царицей сказал о своем намерении немедленно переменить свою немецкую фамилию на русскую, и, не задумываясь, сделал бы это, но императрица почему-то посчитала сие нецелесообразным.
Усевшись однажды утром в это кресло, он произнес про себя слова молитвы, которую сочинил для него Григорий Распутин: «Самоё божье провидение будет со мной в моих деяниях на благо России…» Об этой молитве он узнал накануне от самой императрицы, она соизволила на память воспроизвести ему эти слова и сказала: «Я тоже верю — так будет». Все это было совсем недавно, и, боже, как он был уверен, что все у него будет хорошо и он действительно поведет Россию и себя к вершинам славы.
И вдруг стало происходит! что-то неуловимое, непонятное, и праздник стал тускнеть. Недавно, совсем недавно все еще было хорошо, вот в субботу императрица страшно смеялась над его рассказом о том, как он утром по рассеянности надел ботинки на босу ногу. А в понедельник она была мрачнее тучи и задавала ему неприятные вопросы… Что случилось? Кто ей нашептал?..
Он все чаще вспоминает счастливое время, когда был ярославским губернатором. Господи, полный хозяин. За год только раз тревога, когда приезжала правительственная ревизия. Но и это всегда заканчивалось традиционным ужином с ревизорами за городом на волжском берегу… В губернаторстве он отрастил свою бороду-лопату, кинжальные усы и научился так сурово сдвигать мохнатые брови, что от одного этого ярославских купцов в дрожь бросало… А главное, все шло как бы само собой, он мог по нескольку дней не появляться в служебном кабинете, мог спать хоть до полудня и знать, что все идет исправно. Был при нем секретарь, верный его помощник Филичев Сан Саныч — из адвокатов, при нем, господи боже, можно было год проспать без ущерба делу. Предлагал ему ехать с ним в столицу — отказался. Злые языки сообщили, будто Сан Саныч сказал, что с таким бездельником и лентяем, как он, подниматься в верха все равно что на эшафот. Не верится, не мог сказать такое — он же за время, что служил при нем, двухэтажный дом себе отгрохал, собирался имение покупать…
Но, конечно, столица — это тебе не тихий Ярославль, и пост премьера беспокоен. И что странно, казалось бы, высокая должность в государстве, а настоящей власти в руках не чувствуешь: она у царя. Званий и названий дали целую кучу, а ты другой раз даже своему времени не хозяин. В Государственный совет езжай и сиди там часами, в Синод езжай и опять же сиди там, сам правительство созовешь — опять сиди. К вечеру задница болит… А вокруг-то столько всяких сановников, куда ни повернешься, чтобы не промахнуться, кланяйся, кланяйся, помни, кто из святых кем ему приходится…
Даже в своем правительстве, где он по статуту главный, нет перед ним трепета, ни видимого уважения или хотя бы страха. И у него все чаще ощущение, будто он стоит по колени в трясине и выйти не может. Вдруг выяснилось, что его не слушаются. Правда, он сам часто забывал о собственных распоряжениях. Царица указала ему на это и порекомендовала вести запись своих приказов. И вот тут-то и выяснилось — его не слушаются. Он даже спросил на совете министров — в чем дело? Все промолчали, а этот ученый негодяй министр финансов Барк заявил, будто распоряжения премьера бывают столь грандиозно сложны, что нормальный человек их выполнить не может… И явственно послышался смех. Все негодяи! Воображают из себя!
Но самое страшное все же, что трудно стало с императрицей. Она так гневается по поводу беспорядков в Петрограде, что, слушая ее, он готов провалиться сквозь землю. Он заверил ее, что меры будут приняты, что за безделье он выгонит и того и этого и призовет к делу новых решительных людей. Но, возвратись в Петроград, он ровно ничего сделать не мог — того выгнать нельзя, потому что у него какое-то родство с женой великого князя, а этого нельзя еще почему-то… А новых решительных людей нет. Последние дни, сидя в своем огромном сумрачном кабинете, он мучился в дикой тоске. Сколько было всяких планов для самого себя! Купить богатое имение под Черниговом и землю в Крыму рядом с царской Ливадией, жить, ничего не делая. Где те деньги, что приснились ему? Протопопов шептал: Манус, Манус, миллионы. Где он, этот Манус? Сам Протопопов последнее время на глаза не кажется. Ему-то что? У него, говорят, миллионы! А может, именно он и нашептал царице? Он же спит и видит кресло премьера. Он еще стал бояться, что его убьют. Однажды в протопоповской сводке прочитал про какого-то маньяка, собиравшегося убить Распутина и его. Теперь даже в поездках в Царское Село его сопровождал агент охранки — молчаливый верзила по фамилии Могильников, которого он тоже боялся, хотя называл его Петенька и после каждой поездки одаривал пятеркой…
Сегодня ему почему-то еще страшнее, чем всегда. Он предстанет сейчас перед самим батюшкой-царем. Зачем он позвал?.. Прижимая к животу портфель с бумагами, Штюрмер смотрел на проносившиеся мимо голые деревья. И вдруг подумал: «А может, я сейчас получу отставку? Господи, так, может, и лучше? Только бы без позора…»
Во время позавчерашней аудиенции он сам сказал царице: пора бы мне, ваше величество, на покой. Но она его мольбы во гневе, кажется, не расслышала…
Его взгляд упирается в массивный, коротко подстриженный затылок охранника Могильникова, который безостановочно вертит головой туда-сюда: высматривает служивый, нет ли какой опасности по дороге. Автомобиль ревет, мчится, вздымая грязь, приятно пружинит кожаное сиденье. Впереди Царское Село, дворец, там его ждет царь. Сердитый, не сердитый, а царь. И ждет его. Не каждому дано вот так, в автомобиле, мчаться к его императорскому величеству!.. Да и сам он, если подумать, второе лицо в империи. Что бы там монарх ни придумал, а делать-то ему, премьеру России. Пусть изощряется Парк, придет час, скрутим и его. Протопопов заверил Парк у него иод стеклышком. Скрутим, черт бы вас всех побрал! Григория на вас напустим — получите по шее от самой императрицы…
К нему возвращается упоение властью, собственной значимостью, принадлежностью к истории России. Когда его охватывает это самозабвенное ощущение своего величия и высокой предназначенности, все минуту назад тоскливо-трудное и непосильное кажется ему уже случайным стечением обстоятельств, устранить которые нетрудно, надо только призвать к порядку всех этих умников. А еще лучше выгнать их к чертовой матери и набрать людей надежных, готовых живот положить за отечество…
И это премьер-министр великой России! Борис Владимирович Штюрмер… Его называли самым случайным из всех случайных деятелей Российского государства. Это подтверждают его современники, которые имели возможность хорошо его знать. Министр финансов того времени Барк в письме, адресованном, очевидно, очень близкому ему человеку, писал: «…Ну а Штюрмер — это явление особое, хотя в наши дни и типичное, ибо уже не первый год в нашем отечестве государственные деятели подбираются по принципу: чем хуже, тем лучше. Столыпин — исключение и пото-му был убит. Внешний его вид — царь-государь из помпезной оперы. Но только если молчит. Говорят, он был отменным губернатором, но знаем мы с тобой, что такое наши губернаторы — см. Щедрина. Дураком его не назовешь, но и за умного не примешь. Но ведь бывают люди среднего ума, которые и не жалки, и не смешны, хорошо, честно работают. А этот — уникум, он и смешон, и жалок, и еще противен. Он умудряется в течение одного заседания правительства побывать непреклонно грозным, унылым как побитая баба и злым до потери всяческого представления о месте действия. У него довольно изворотливый ум, но он у него мелкий, не позволяющий ему понять самого себя, и оттого он, ничтоже сумняшеся, саму историю примеряет на себя как мундир. В делах он творит неописуемое. Однажды привозит из Царского Села указание в отношении земства и несет такую чушь, что мы все только переглядываемся. Я высказал сомнение в правильности указания, он взвился, заявил, что он мое мнение доложит в Царском Селе, и вопрос снял. А спустя три дня, снова съездив в Царское, опять поднимает вопрос о земстве и теперь говорит дело. А после заседания укоряет мне: зачем вы давеча так громогласно сказали свое мнение, сказали бы мне лично, и я был бы вам благодарен. Ты понимаешь, в чем дело? Он просто с первого раза не понял августейшего указания. А тут как-то открывает заседание и говорит — завтра у меня день ангела, давайте по этому случаю проведем заседание быстро и дружно, сделайте мне такой подарок. Хочешь смейся, хочешь плачь. Первый министр государства! Прошу любить и жаловать…»
А пока Штюрмер прибыл в Царское Село на аудиенцию к царю, полный решимости доказать ему свою преданность и способность выполнить все его предначертания.
Приема пришлось ждать более получаса. Он снова впал в уныние — ему казалось, что в ожидальне — этой комнате, обитой наглухо дубовыми панелями, его просто забыли… Наконец позвали. Он вошел и с беспокойством осмотрелся по сторонам — в краснодеревном кабинете царя никого не было. Штюрмер сделал еще шаг и увидел: монарх стоял у окна за гардиной и смотрел в парк.
