Ричард Хилдрет - Белый раб
Молодая женщина, по-видимому, получила хорошее воспитание. В последнее время, перед тем как она попала в руки Мак-Грэба, она служила горничной у какой-то дамы, всё имущество которой и рабы были проданы с торгов за долги, согласно судебному приговору.
Мак-Грэб, подмигивая и хихикая, клялся, что такой красивой женщины он не покупал за всю свою жизнь, да и к тому же так дёшево! Она досталась ему вместе с ребёнком за пятьсот пятьдесят долларов, в то время как ей одной цена по меньшей мере две тысячи да мальчуган ещё стоит сотню долларов. Он сказал, что она превосходно шьёт и вышивает, и если даже продать её просто как портниху или горничную, тысячу долларов за неё можно выручить легко.
«Но, — добавил Мак-Грэб, многозначительно подмигивая Гуджу, постное лицо которого расплывалось в улыбке при одном намёке на такую выгодную сделку, — если эту девчонку доставить в Новый Орлеан и пустить как «предмет роскоши», за неё можно выручить вдвое больше!»
Как я ни старался скрыть свои чувства, при этих ужасных словах я не удержался и глубоко вздохнул. Острый взгляд наблюдательного Колтера тут же подметил, что упоминание о молодой женщине из Северной Каролины и её ребёнке сильно меня взволновало, и стал рассказывать о них подробнее, как бы испытывая меня.
— Что с вами такое? — воскликнул он и пристально на меня посмотрел. — На вас это так странно подействовало. Если вы будете печально вздыхать по поводу каждой красивой молодой женщины, проданной как «предмет роскоши» на новоорлеанский рынок, то вам тяжело достанется ваша поездка.
Только ценою больших усилий воли мне удалось заставить себя говорить спокойнее, и тогда я спросил его, не помнит ли он, как звали эту женщину.
— Да, помню, — ответил он. — Давненько это было, лет двадцать тому назад, но я редко забываю лица и имена. По-моему, её звали Касси.
При звуке дорогого мне имени сердце моё отчаянно забилось. Я прислонился к дереву, под которым мы стояли, и спросил:
— А может быть, вы помните, как звали ребёнка?
— Надо вспомнить, — ответил мой собеседник и с минуту помолчал. — Да, вспоминаю. Его как будто звали Монтгомери.
Этим именем мы с Касси назвали нашего сына в знак благодарности за доброе отношение к нам её хозяйки. Я не мог уже сомневаться, что в рассказе Колтера речь шла о моей жене и моем сыне.
Глава пятьдесят первая
Я постарался как мог справиться со своим чувством и попросил Колтера продолжать. Но он не особенно торопился.
— Видно по всему, — сказал он, пристально глядя на меня, — что это дело вас необычайно интересует. Насколько помнится, вы говорили мне, что это уже не первая ваша поездка в Америку и что вы были здесь лет двадцать тому назад. Двадцать лет тому назад вы были совсем молоды, а молодым людям свойственно увлекаться. Сколько бы мне ни рассказывали об английской добродетели и английских правилах приличия, когда вы, молодые англичане, приезжали в нашу страну, среди вас можно было найти не больше аскетов, чем среди нас. Но даже целомудренный Иосиф, или Сципион,[49] или сам папа римский, если он не устоит перед такой вот прелестью, будет заслуживать прощения. В этих девушках есть какое-то особое мягкое очарование, которое делает их совершенно неотразимыми. Я не удивляюсь зависти, ярости и ревности наших белых женщин; они ведь прекрасно сознают, что в этом отношении должны уступать первенство негритянкам. Естественно, что это делает белых женщин капризными и раздражительными, но от этого ничего не меняется и сами они не становятся более привлекательными. Поэтому им приходится удовольствоваться тем, что они властвуют над домом и над слугами, в то время как какая-нибудь юная невольница, будь она негритянка, мулатка или даже белая, властвует над сердцем её мужа.
Существует немало таких девушек, одного пребывания которых в доме достаточно, чтобы испортить характер самой добродушной женщины.
А что касается Касси, которая вас так заинтересовала, любой мужчина почёл бы за честь остановить на ней свой выбор. Я говорю вам это как любитель и знаток женщин и как человек, который торговал ими. Я думаю, что и в том и в другом случае моё мнение что-нибудь да значит. Мальчишка тоже был чудесный. Не знаю, кто был его отцом. А ведь верно, — сказал он, глядя на меня с каким-то комическим выражением, — я бы не удивился, если бы нашёл сходство!
Видя, однако, что его попытка пошутить не находит во мне никакого отклика, и заметив, может быть, своим зорким взглядом набежавшие мне на глаза слёзы, он слегка изменил свой тон.
— Да, иногда мы к ним крепко привязываемся. Мужчин мы ещё можем подчинить себе, как будто это обезьяны или какие-нибудь звери, но с женщинами чаще всего у нас ничего не получается. Я вот знал здоровенного малого, грубияна и дикаря, который ни бога, ни человека не боялся. И, представьте, какая-то девчонка лет пятнадцати или двадцати, не то мулатка, не то негритянка, — она сумела стать на плантации чем-то вроде царицы Эсфири[50] и нередко смирила гнев господина против своего тёмного племени, — так вот эта девочка превратила его в сущего ребёнка, и он стал покладистым, как ручной медведь, который пляшет под дудочку. Вот смягчающее обстоятельство, о котором защитники рабства особенно не говорят, но оно-то, может быть, больше, чем все остальное вместе взятое, способно влить капельку тёплого чувства в отношения между господином и рабом. Этим путём сама природа возвращает того и другого к их изначальному равенству. Купидон со своим луком и стрелами — заклятый враг всех каст и всех аристократических предрассудков. Кстати, вы читали когда-нибудь «Историю Вест-Индии» Эдвардса?[51]
— Да, читал.
— Тогда, возможно, вы помните там оду, обращённую к Чёрной Венере. Эдвардс — это плантатор с Ямайки, серьёзный историк, убеждённый поборник торговли рабами, но в то же время человек умный, наблюдательный, с большим жизненным опытом и чувствительным сердцем, который слишком много всего видел и пережил, чтобы считать, что вражда между расами может оправдывать существование рабства, как это утверждают сейчас. Желая правдиво изобразить положение вещей в Вест-Индии, он решил, что лучше всего сделать это в аллегорической форме в стихах. Когда его книга попалась мне в руки в Чарлстоне, ода эта просто поразила меня; я тогда ради шутки переписал её в нескольких экземплярах и разослал их нашим самым крупным южным государственным деятелям в Вашингтоне. По-моему, я помню её наизусть, во всяком случае главные мысли, если даже и позабыл отдельные слова. Действие я, правда, перенёс из Ямайки в наши места, ведь всё это вполне к ним подходит.
Сказав это, он с комической серьёзностью, которая очень подходила к стилю этой поэзии, прочёл следующие стихи, которые потом вручил мне в переписанном виде.
ЧЁРНАЯ ВЕНЕРА[52]
Ода
1
Огонь поэзии, сверкни
И мысль и ритм в меня вдохни,
Дай новой теме взлёт!
О ней Овидий [53] не мечтал,
В ней гений Сапфо[54] не блистал…
Но к ней мой путь ведёт,
2
Пусть дышит утро красотой,
Есть прелесть и во мгле ночной
Анголы берегов…
И чёрный облик красоты
Влечёт и взгляды и мечты…
Я всё забыть готов!
3
О, королевы чёрной власть!
Нас в плен к тебе уводит страсть,
В желанный, сладкий плен…
Где слиты нежная любовь,
Восторг, волнующий нам кровь,
И верность без измен.
4
Испанец гордый, пылкий галл,
Коварный сын шотландских скал
И злой, угрюмый бритт —
Бредут мужчины всех племён
Туда, где твой вознёсся трон,
Где власть твоя дарит.
5
У ног твоих покорно лёг
И Запад пленный и Восток
В тропической жаре…
И солнце, путник всех широт,
Твою победу признаёт,
Вставая на заре.
6
Ты в плен Америку взяла,
Когда на запад приплыла
Из Африки родной…
Снял рассвет, чуть веял бриз,
И волны драгоценный приз
Несли к земле чужой,
7
Чернее сажи твой наряд,
Дыханье — яблонь аромат,
Как луч зари — твой взор,
И пух и шёлк — твои уста,
Блистает скромно красота,
Как солнце из-за гор.
8
Клянусь, Венеры ты стройней,
Во всём соперничая с ней,
С богинею самой!
У ней белее кожи цвет,
Но разницы меж вами нет
Для нас во тьме ночной.
9
Лишь твой корабль сюда приплыл,
Всех охватил любовный пыл….
Непокорённых нет!
Долины, горы и луга —
Ты всем близка и дорога,
Все шлют тебе привет!
10
Виргинцы льнут к тебе толпой.
Из Каролины мчится рой
И юных и седых…
И даже — знает вся страна —
Есть и большие имена…
Но… умолчим о них!.
11
Богиня мерная моя,
Тебе подвластные края
В любви благослови!
Незыблем твой высокий трон.
Тобой одной наш мир пленён,
Царицею любви!
12
Я сам, в безумстве этих дней,
Уж изменил сестре твоей,
Но я — не ренегат!
Неблагодарность — страшный грех,
Но мне милей любых утех
Твой благодарный взгляд.
13
Не надо больше перемен!
Мне так желанен этот плен,
Что всюду и всегда
В оттенке, в облике любом
Останусь я твоим рабом
На долгие года.
14
Фибеей нежной улыбнись,
Иль хитрой Бенебой явись,
Иль Мимбней шальной,
Весёлой Кубой подмигни.
Иль скромность Кубшебой [55] храни —
Я всюду, вечно твой!
Последнюю строфу он повторил ещё раз, стараясь прочесть её как можно более выразительно.
