Ричард Хилдрет - Белый раб
Старший слуга — высокий красивый мулат, вежливый и обходительный, но одетый в какие-то грязные лохмотья, по неизвестной мне причине — возможно потому, что я приветливо и вежливо обратился к нему, — как будто почувствовал ко мне особое расположение. Когда мы пообедали, он отвёл меня в сторону и спросил, знаком ли я с приезжим, сидевшим за столом напротив меня. При этом он кивком указал на бывшего бухгалтера и компаньона фирмы «Мак-Грэб и Гудж», которого я всё время принимал за плантатора.
— Он мне совершенно чужой, — ответил я. — Но он ехал со мной в одном дилижансе от самого Чарлстона, и мне очень хотелось бы узнать его имя.
— Что касается его имени, — сказал мой друг мулат, — то узнать его нелегко. Имён у него много. Каждый раз, останавливаясь здесь проездом, он называет какое-нибудь новое имя, Будьте осторожны о ним, мастер, он игрок! Смотрите не попадитесь ему в лапы!
Это предупреждение было сделано с такой простотой и непосредственностью, что я не мог усомниться в его искренности. Я отлично знал, что карточная игра, столь же широко распространённая в этих южных штатах, как и в многочисленных европейских столицах, являлась средством разгонять проистекающую от безделья ennui.[48] Знал я и то, что как там, так и здесь существует определённая категория игроков-профессионалов, которые занимаются тем, что выкачивают деньги из людей неопытных и простодушных, Внешностью своей представители этой корпорации вполне могли сойти за джентльменов, и очень вероятно, что мой новый знакомый принадлежал к их числу.
Несмотря на то что в области политики и нравственности он взглядами своими разошёлся с нашими спутниками-северянами, он тем не менее к вечеру сумел уже завоевать доверие обоих своих собеседников, искусство и ловкость, с которыми он этого добился, привели меня в восхищение. На ночь наш дилижанс остановился в другой таверне, ещё более грязной и неудобной, чем та, в которой мы обедали, если вообще что-нибудь могло быть ещё хуже, чем она. После ужина южанин предложил нам сыграть в карты, чтобы убить время. Оба наши спутника сразу же согласились. Двое плантаторов, живших по соседству и оказавшихся в таверне, присоединились к приезжим, и игра началась. На приглашение принять в ней участие я ответил, что не играю ни в какие азартные игры и даже сроду карт в руках не держал. Увидев, что я непреклонен, мой новый знакомый довольно многозначительным тоном заметил, что для иностранца, путешествующего по южным штатам, такая воздержанность весьма и весьма полезна и даже свидетельствует о некоторой мудрости.
Постояв возле играющих несколько минут, я ушёл спать. На следующее утро мы предполагали выехать в пять часов, и я поэтому встал очень рано. Игра всё ещё продолжалась. Лица северных простофиль после бессонной ночи выглядели помятыми и как-то вытянулись в длину. Они с трудом скрывали свою досаду и огорчение, и казалось, что за эту ночь они постарели на десять лет. Они перестали походить на тех холёных, элегантных джентльменов, которые были моими спутниками накануне. Зато их партнёр был всё так же свеж, бодр и спокоен, как вечером, когда садился за игорный стол. Как раз в ту минуту, когда я вошёл в комнату, он изящным и небрежным движением собрал и положил себе в карман последние ставки; как выяснилось, это были последние деньги обоих его спутников.
Я потом узнал, что он сел за стол, имея в кармане всего десять долларов, а за ночь неплохо подработал. К утру у него было уже около двух тысяч, и к тому же он выиграл красивого юношу-мулата лет пятнадцати или шестнадцати, которого один из местных плантаторов отдал ему в уплату карточного долга.
Видя, что оба наши спутника остались без денег, их партнёр сам вызвался заплатить по их счёту в таверне да ещё дал им по пятьдесят долларов «взаймы», чтобы им было с чем ехать дальше.
Всё это он делал с таким искренним сочувствием и вниманием, словно оба игрока потеряли деньги по какой-нибудь несчастной случайности и, уж во всяком случае, не по его вине. В действительности же выигрышем он был обязан, по-видимому, не только своей выдержке, но и кое-каким шулерским приёмам. Он протянул эти деньги своим партнёрам с тем напускным великодушием, с каким хозяин, решив сделать по случаю рождества подарок своему рабу, кидает ему доллар.
Растерянный вид бостонского агента по закупке хлопка и нью-йоркского редактора, потерявших всё, что у них было, показался мне довольно забавным. Накануне оба они держались весьма независимо и гордо, у них были свои убеждения, и притом довольно твёрдые, и они готовы были яростно защищать их, — сейчас же они просто превратились в ничто: подавленные, притихшие, уничтоженные, они молча смотрели на человека, которому достались их деньги и с которым накануне они были так любезны, принимая его за богатого плантатора, со смесью отвращения и ужаса. Так несчастный раб глядит на своего хозяина; он боится его и ненавидит, но убежать от него не может.
Меня преследовала мысль о том, что если б с этих северных джентльменов снять сейчас их хорошую одежду и такими вот, мрачными и подавленными, какими они были сейчас, выставить на один из аукционов Гуджа и Мак-Грэба или какого-нибудь другого работорговца, — их очень легко было бы принять за двух родившихся и выросших в неволе «белых негров», да ещё за таких, которые настолько глупы, что держать их в подчинении не составляет большого труда и бояться их особенно не приходится. Видя, что, в своём безутешном горе, эти джентльмены сидят мрачные, молчаливые, сухие, словно их выжали как лимон, и что они совершенно равнодушны ко всем его стараниям развеселить их, игрок, жертвами которого они стали, обратился ко мне. Должен сказать, что я смотрел на замешательство моих проигравшихся спутников не без радости. «Вот, милые джентльмены, — думал я, — теперь вы немного почувствуете на себе, что значит быть ограбленным и обворованным! Вам тяжело расстаться с несколькими сотнями долларов, которые вы заработали за какие-то несколько недель и даже не знаю, честным ли путём, — с деньгами, потере которых вы обязаны, может быть, не столько своей глупости, сколько ловким приёмам человека более умелого и опытного, чем вы. Научитесь же теперь сочувствовать тысячам обездоленных, которые по своим природным качествам и дарованиям ничуть не ниже вас, — людям, среди которых есть и такие, кто намного превосходит вас и достоинством и благородством.
Этих людей обворовывают и грабят минута за минутой, день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом — и так всю жизнь. И всё это делается с помощью силы и обмана. Их никто не спрашивает, согласны они или нет на эту игру. У них отнимают не только деньги, заработанные их трудом, — у них отнимают любимых жён и детей, отправляя их на продажу, когда это понадобится или когда заблагорассудится тому, кто называет себя их хозяином, хотя, вообще-то говоря, у этих хозяев не больше права владеть людьми и распоряжаться ими, чем у этого игрока — распоряжаться вами. Это право сильного над слабым, право ловкача над простаком!»
Глава пятидесятая
Ввиду того, что этот бывший агент, бухгалтер и компаньон господ Мак-Грэба и Гуджа, а ныне шулер и профессиональный игрок, мог благодаря своим прежним связям с этой почтенной фирмой оказаться мне очень полезным при розысках, которые я намеревался предпринять, я встретил довольно доброжелательно его попытки завязать со мною более близкое знакомство. Должен признаться, что он накануне подкупил меня решительностью, с которой вступился за своего любимого кандидата в вице-президенты Соединённых Штатов. Что же касается его нынешней профессии, то, откровенно говоря, она представлялась мне не более подлой и достойной презрения, чем торговля рабами, которой он занимался перед этим, или рабовладельчество, которому такое количество южных джентльменов с ничем не запятнанной репутацией обязано частью своих доходов.
Он оказался очень приятным собеседником, свободным от узости и ограниченности провинциальных взглядов, от которых далеко не освободились ещё очень многие самые образованные и самые свободомыслящие из американцев. В разговоре он обнаружил не только тонкую наблюдательность и едкую остроту суждений, но даже и юмор, в котором, правда, было больше благодушия, чем горечи.
Таково было начало нашего знакомства, которое постепенно начало переходить в дружбу. Я не скрыл от мистера Джона Колтера (это было имя, которое в данное время носил мой новый знакомый), что догадываюсь о его сомнительной профессии, но в то же время я проявил готовность по достоинству оценить его приветливость и любезность, его остроумие и то, что в моих глазах имело ещё гораздо большее значение, — его великодушие и свободу взглядов. Да и почему я не должен был учитывать его положения и обстоятельств? Почему я не мог отнестись к нему с такою же снисходительностью, с какою принято подходить к рабовладельцам?
