Александр Грог - Время своих войн 1-2
Седой успевает рассказать про Ситянских. Что деревня была такая, да вроде и сейчас есть — Ситно, только непонятно живет ли там теперь кто–нибудь.
— «Ситянские карманники» прозвище свое получили не за то, что по чужим карманам шныряли — такого тут не водилось, а за то, что в собственных таскали всякую дребедень, приспособленную для драки. За что не раз были жестоко — бывало, что и жердьем — побиваемы, да так и не отучены.
Седой почти слово в слово повторят то, что слышал когда–то от покойного деда Михея, даже сохраняя его интонации — характерный говорок. Чтобы не скучать и отвлечься, рассказывает и что сам думает по этому поводу. Что Ситно — деревня особая. Добра деревня, в месте хорошем — у озера большого, да слава худа, что ей, что озеру. Характеры складывались по деревням — семьям. Ситно, должно быть, зачервоточило во времена незапамятные. Появился какой–нибудь прохиндей, что, уйдя на заработки, вдруг, возвернулся в сапогах со скрипом, красной ситцевой рубахе, «подсигаром» в кармане, взялся дарить девкам платки, совать мужикам папиросы, в общем, произвел неизгладимое впечатление на тех и других. Хвастал безмерно, чем ломал устоявшийся уклад, и вот уже прививались иные привычки. Извращались городским неправильным заработком. Стали жить не за счет топора, не косьбы (а косцы были знатные), не рыбной ловли, а срамного лакейства, становились половыми или «погорельцами», запрягали лошадь в загодя, с «умом» пожженную телегу, и ехали срубить деньжат с доверчивых городских. Тут же продавалось и подаяние — все то, что им подавали «натурой». Совращались длинным или скорым рублем. Иногда уже и вся деревня превращалась в коробейников, забрасывала хозяйство, раз за разом отвыкая от него. Уже не обращали внимания на завалившийся хлев и текущую крышу, только дожидаясь нового сезона, когда можно отхватить всего и разом. Так и случилось, что на примере одной шальной удачи, на зависти к ней, на червоточинке, подхватывало целую деревню и не скажешь теперь как ее прежде звали, стало — Ситно, а попросту «Решето», как поменялись люди в нем и мнение о них: «У ситянских все одно — как вода в решете — толку не будет». Привозили дурные городские привычки. Михей поминал про хитрую свинчатку, весовые бронзовые или чугунные гирьки на шнурке и складные полураскрытые ножи за спиной, скрытые рубахой с запуском — лезвие заторнутое за брючный ремень, рукоять на внешней стороне «под руку». Уже тогда умели переделывать под стопор, чтобы, открывшись, лезвие уже не складывалось.
Седой предупреждает, чтобы готовы были ко всякому. Древние въевшиеся привычки трудноистребимы…
Извилина предпочитает собственные суждения. Задумчиво разглядывает прилепленный к стене плакат певицы, чьей сущности подошла бы надпись: «Жопа — вид спереди», нет–нет, да и поглядывает на развязную придорожную «барменшу», ожидая шевельнется ли что внутри? Осталась ли в нем жалость, снисхождение? Нет, не находит, понимает, что, случись «суровая необходимость», спустит курок — здесь клейма ставить негде, тут даже не «секонхенд», тут счет утерян…
Появляются первые, с младшим Ситянским, становятся кучей в дверях.
— Опаздываем–опаздываем! — укоризненно дружелюбно встречает их Извилина и, введя в растерянность, отворачивается, больше не обращая никакого внимания, хлебает свой чай, с наслаждением щуря глаза. Отворачивается без опаски, зная, что уже прошел умело пущенный слушок, будто приехали крутые московские (или какие–то еще) раком ставить районную «головку» за неправильное ведение дел.
Неловко толкаются в дверях, потом принимаются рассаживаться. Кто–то сразу же выходит и возвращается со средним Ситянским.
Извилина теперь никого не приветствует, будто не замечает. Завязывает разговор с «дневной» барменшей.
— Вдвоем управляетесь? Сколько в месяц зарабатываешь?
Отвечает. Привирает, но немного.
Сует конверт.
— Здесь больше, чем за погода, и ничего с вас не требуется. Никуда не бегайте, все равно в дверях остановят. Столы начинайте накрывать — мы у вас отобедаем по богатому. В нашу сторону не смотрите — здесь все быстро будет и не интересно. И не дергайтесь — мы не бандюги, а вовсе даже наоборот. Впрочем, про телефон, если есть, лучше позабыть — он сейчас для здоровья очень вредный. От добра херьню не ищут!
Извилина умеет быть убедительным, умеет и очаровывать. Смотрит чрез плечо.
— Все? — делово спрашивает Извилина. — Кто–то запаздывает? Ждем!
Ситянские в растерянности, с подобным еще не сталкивались, и не знают как себя вести. Вроде бы «наезд», но какой–то не такой. Да и не «наезжали» еще на них ни разу, чтобы сравнивать. Пошептались, кто–то зафантазировался, что это ФСБ — федеральная служба безопасности дуркует. То ли со скуки, то ли чистки начались — зацепили ее интерес каким–то боком. От такого уверенности не прибавится.
Миша — Беспредел вталкивает человека — злого и помятого, и сам становится в дверях. Против Миши старший Ситянский смотрится невзрачно, и все это отмечают. Но, если он так невзрачно, то остальные совсем никак.
— Что ж, поблагодарим одного из наших ассистентов, который обеспечил необходимый кворум! — громко объявляет Извилина, окончательно беря на себя роль дирижера этого спектакля. Зная, что те, кто совсем не дурак, в первую очередь отметят слова: «одного из ассистентов», подразумевая, что есть и еще, может и за дверьми и, шут знает, чем они там занимаются. Некоторые уже жалеют, что вошли сюда, должно быть, вспомнили, что не бандюганы они в конце концов — все это так, небольшой приварок. Не стоит оно того серьезного, что сейчас готовится. Тех, кто хочет выйти, Миша даже и не разворачивает, просто стоит в дверях и смотрит в глаза. Присутствует здесь, сидит мышкой и грустный качок с битой засунутой в штаны, неловко пытающийся прятать верхний ее конец. Внезапно поскучневший при виде Мишы — Беспредела, лепленного природой, а не железом под анаболики.
Тут и Замполит картинно выходит со стороны кухни — перекрывает второй выход. Рукояти пистолетов торчат из подмышек.
Извилина, обычно скучающий, оживляется, на щеках румянец походящий на юношеский. Только Молчун знает, что пятна на лице Извилины — признак того, что он зол, и чем непринужденнее веселее он старается казаться, тем злее на самом деле.
— Что, если мы крышеваться не хотим? — не выдержав, подает голос старший Ситянский. И это первая фраза «той стороны».
Извилина выглядит удивленным.
— Так это наш дом, и в этом доме теперь только званых честят. Незваных выводят.
— Как клопов! — добавляет Леха для пущего понимания.
— Вы, ребятки, сейчас по любому вне игры. Что так, что этак. Либо возвращайтесь в Ситно к хозяйству, либо беритесь доказывать, что не мыльные пузыри согласно старым традициям. Вот есть такая древняя, но очень хорошая русская Правда, — Извилина особо налегает на слово «очень», едва ли не издевательски, но дальше продолжает голосом сельского лектора, бесстрастно и невинно: — Это правда поединщиков. Условия простые — проигравший выбывает. Можем просто в охотку — на кулачках до первой крови, до полежаньица в ногах. На ножах можно, да хоть бы и на сабельках, если найдутся желающие. На пулеметах в ближайшем лесочке. Все это вы выбираете. И с кем из нас тоже вы выбираете. Но, чтобы не откладывая, сейчас же все здесь и решить. Ясно?.. С одним «но». Слышите, Ситянские? Один из вас троих отсюда живым не выйдет, тут хоть жребий бросайте. Один бьется до смерти — своей или чужой. Эта правда святая, что произойдет, то и будет. Вы, Ситянские, свое личное про себя решили, когда транзитника на трассе убили.
Извилина на счет «транзитника» только щупал, но понял, что попал — приняли без удивления. В остальном же… Где собралось больше десяти, полезнее давить не на логику, а на эмоции, потому сохраняя принцип — разделяй и властвуй, объявил дальше во всеуслышанье:
— Сегодня только Ситянские свой неправедный хлебушек отрабатывают — остальные, кто не занят, за стол, и можете пить–закусывать! Тут уж, по любому, чем бы дело не закончилось, а отмечать положено событие — за все заплачено вперед…
«Хлеба и Зрелищ» придумано не в России, но прижилось легко. Гладиаторские бои не все были подневольные, хотя в виде редкого исключения. Дракой прав не будешь. Если только защищаешь собственную правду, которую почему–то путают с правом на что–то. На Руси же сходились только в охотку: «До поля — воля, а в поле — неволя». Вольным быть до определенной черты. Переступил? Возврата нет — дерись за свою правду! Насмерть дерись! Кто жив остался — того и правда, кто умер в таком поединке — собакам. Значит — солгал!
— А если я не хочу? — спрашивает старший Ситянский.
— «Не хочу» — через Медвежонка.
Все смотрят на «медвежонка», и Миша — Беспредел, не любящий быть в центре внимания, смущенно почесывая шею, хмурится.
