Алесь Адамович - Я из огненной деревни…
— Иди, ворочайся назад! Я вернулась в хату, а они:
— Документы, документы! А я уже детям говорю:
— Хоронитесь, хоть где-нибудь.
— Ой, мама, как тебя убьют, куда ж мы поденемся! От мамы — детей… Отнимают…
А муж говорит:
— Ничего так не страшно, как смерть, что уже идет за тобою.
И уже всех повыгоняли, пошли. Все стонали, кричали, маленькие и старые, все…
А я уже в крови вся. Этак вот как-то по брови пуля пролетела, и вот тут пролетела, зубы повыбивала. И лежу. То ногами добивали, толкали ногами. Кто еще не кончился…
Поубивали всех чисто, которые уже бежали. Крови было…
Чтоб не знать вам, сыночки, этого, чтоб уже больше не было…»
Анастасья Ивановна Скрипка, 73 года. Освея Верхнедвинского района Витебской области.
«…Потом нас окружили и выгнали на дорогу. Такая вот была дорога перекрестная: так и так дорога, на эту дорогу выгнали. Какое-то начальство, с такими вот высокими шапками. Ну, вот. Что-то они поговорили между собой. Мы ж ихнего не знаем. А они только говорили: „Партизан капут“. Это мы поняли уже, что партизанские, наверно, семьи побьют. Нас надо расстрелять — это мы поняли.
Ну, вот, нас гнали, гнали по такой бойкой дороге, а потом такая в лес маленькая дорожка. Нам скомандовали влево. Мы, когда повернули все влево, — по нас стали стрелять. Мы все повалились, кто живой, кто неживой.
Меня ранили в ногу. Одна вот тут игла пуля, эта миновала, только воротник, платок побила, пальто. Одна была в спину — в сухарях осталась. Там я ее нашла. (Смеется.) Такую винтовочную, длинную нашла.
Вопрос: — А когда упали, вы чувствовали, что не убиты?
— Не, я упала, а тогда у меня была еще падчерица с ребятами. Мальчишка крикнул. Только — „ай!“ он сказал и упал. Мы ж валились все. Они ж нас сзади стреляли, мы не видели. Головы не подымай. А девчонка сказала: „Мама, меня уже ранили!“ Я рядом шла, я вот так впереди, а она — сзади. А моя падчерица говорит девочке: „Тише!“ А они идут. Думаю: вот уже расстреляют. Но меня не тронули. Значит, я как лежала, так и лежала.
Потом немцы отошли, а мы встали и пошли…»
Вольга Кирилловна Гордеенок, 73 года. Жары Ушачского района Витебской области.
«…В субботу налетели на спящих — дак кто куда утекал.
Как стали бить, гнать тот конец, дак мой с мальцом свалились за печь, и с девочкой за печь схоронился. А я у окна стояла. Тогда гляжу — брата гонят убивать. И я стою у окна, гляжу. Невестку гнали убивать, а потом она как-то назад пошла, а потом опять схватили, погнали…
Загорелась деревня. Я схватила свой сундук с одежой — давай тащить, и кричу на своего:
— Помогай тащить, а то сгорим! А он говорит:
— Буду гореть, лишь бы немцы не убили меня!
Не вылезал. А я схватила сундук, на порог, а там моего мужа сестра бежала и говорит:
— Всех убили, только мы с тобой живые остались. И я повалилась на крыльце. А хата начала гореть.
Тогда я поднялась.
А муж тогда схватил ребят из-за печи да в кусты побежал, утекать.
А прошли первые немцы, дак я думаю: пойду, може откопаю кого. А муж меня догнал, схватил да в баню запер. Выскочил из куста, за меня да в баню вкинул. А я кричу в той бане: „Спасайте!“ И ничего не знаю.
Когда прошли вторые немцы, дак он меня выпустил.
Ну, вот и все. Пережили все.
Вопрос: — У вас тут много убили людей?
— Много. Семьдесят. В один день убили, в яму посгоняли и побили…»
Матруна Васильевна Будник, 72 года. Рудня Октябрьского района Гомельской области.
«…Пришел немец. Я была вдова, и у меня пятеро детей было. Немец рыжий, помню, взял палку да меня в машину гонит с детьми. Гонят.
Бросили в машину и везут туда. Ага, в Озаричский лагерь.
Привезли и посбрасывали.
Дак которые бабы обессилели, дак они пристреливали на дороге. А я иду с детками, а девочка упала — вот Саша, она теперь тут поезд пропускает, тут на дороге, стрелочница. Дак она упала на дороге, а они лошадьми топчут, а они нарочно телегой едут по ней. А она между колесами попала и осталась жить.
Я вытащила ее мокрую-мокрую. Это перед пасхою — вода, снег…
Посадили нас за колючей проволокой. Яму большую выкопали, дак которое дитя ослабеет, потому что не кормили нас там, дак они живых туда кидали. Идем — переступим убитого, идем — переступим мертвого…
Девочка моя — теперь в Витебске, и зять мой там, — дак она просит:
— Мама, дайте питья, питья!..
Я, детки, нагнулась снегу взять, а он меня по плечам прикладом. Дак они:
— Ой, мама! Питья не хочем, не будем просить, только нехай не бьет.
Дети хлеба просят, дак они тогда винтовкой. А если подымешь голову, где он идет — стреляет… И так вот лежали на снегу две недели, не евши.
А потом освободили наши. Такие они, ой, идут, такие молоденькие — не солдаты, а деточки. Они ж, как снаряд падает, не кричат, что „война“, а кричат „мама“. Подрастали. И я сижу, плачу, и они идут. Рады, есть хотят наши дети, дак они в котелок набрали воды и три сухарика вынули мне, в ту воду намочили и дают — детям есть.
А мы, когда увидели, что наши, дак сразу не верили…»
Ганка Михайловна Василевская, 67 лет. Горелое Докшицкого района Витебской области.
«…С того конца стали бить, а я с одной старушкой в хату забежала. Я не добежала до своего дома, а к ней во двор. Она испугалась, старушка, руки дрожат, и хаты не может отомкнуть. Дак я отомкнула, и она вбежала в хату за мной, села около меня, а я за простыню — под кровать.
Немец подошел, трах — ее убил, а сам отошел и зажег.
И я сижу, горю. А тут кругом полно немцев этих, нельзя выйти уже — все горит.
А потом отошли немцы, я тогда выползла в огород, и дальше, дальше — поползла, и побежала аж в другую деревню…»
Ева Павловна Горб, 66 лет. Пузичи Солигорского района Минской области.
«…Они поехали туда в лес, говорят, окружили там людей, и не пустили их на голое место из лесу выйти. А там было раньше имение, в постройку в ту, в хлев загнали… И я до вечера не знала, что их нема.
Ну, так стал гореть огонь, что до неба столб черный. Уж эти извозчики — всякие есть люди — етот тянет добро людское, что осталось, а другой, из латышей он, мне говорит:
— Ой, молодичка, за что ж ваши люди погибли, и Сгарые, и малые, и с детками, и с колыбельками…
Я не знала, куда я делась, а дальше это слышу…
И всего — я осталась. Семьсот восемьдесят душ спалили в одном хлеве, еще помещичий был хлев.
Из села всего три человека осталось. Да они поумирали уже.
А мы это из поселка…»
Алена Даниловна Лапоть, 62 года. Горелое Локшицкого района Витебской области.
«…Одна я осталась… (Плачет.) Я уже забыла шесть раз, как это было…
Семья у нас была… Ну, был еще и отец, и мать, и сестра у меня была. Сестру нашу убили — мы ее не нашли.
Она пошла в другую деревню, в Клинники. Ну, а я осталась. И мы тут с женщиной… Потеруха Марфа была.
И мы с нею вбежали в хату сначала, когда поджигали.
Они ходили по деревне и убивали, в каждую хату захо; дили. Мы вскочили в хату. И еще женщина другая, Потерухи Пилипа женка, и мы в яму вскочили.
Да уже горит хата.
Мы увидели, что горит, — выскочили через окно. Дак эта Потерухина женка осталась тут, у постройки, а мы выскочили в ячмень. Подошел. А мы — лежали одна за другой.
Ее убил на месте, а меня ранил в руку и во через шею I пуля прошла.
Вот и все…»
Параска Ивановна Козик, 60 лет. Бобровичи Ивацевичского района Брестской области.
«…Была беременная. Маленькому три года. А хлопчик, семь годов, сам утек в лес. Пришел в хату немец:
— Матка, дай полотна на онучи. Не взял.
— Матка, дай молока.
— Не пил.
— Матка, сегодня вас будут убивать. — Голая, как была, в одной юбке утекла на хаты.
Они с винтовками за мною.
— Иди туда, где бьют!
А я в ольшаник. Вижу: свекровь убили. Бежала по кобылу. Лезла я под проволоку — зацепилась. Стреля1И — юбку всю мне пожегли. —.
Это, думаю, мне жить.
Немцы ходили — пастушков искали, добивать. Пацанят. Мой хлопчик сидел за корчом.
Я родила в лесу. Сделали мне мужчины будку. Под снегом ночевала. Как родила — два дня не было чего есть. Нашла гриб-козляк, спекла его, дала маленькому в ротик, взял и притих. Если б теперь это, век бы не высидел.
Мужчины будку сделали, кто что принесет. Всю зиму сидела. Его покормлю, а сама так страдала.
В лесу были, пока не кончилась война.
Этот, что там родила, в Телеханах теперь, уже дом себе построил…»
Зинаида Лукьяновна Рута, 55 лет. Освея Верхнедвинского района Витебской области.
«Нас поймали в лесу. Двести пятьдесят человек. Потому что немцы считали: „двести пятьдесят“. Всех вряд выстроили и пустили по нам автомат. Когда автоматы прошли по нам — мы все попадали. У меня дочка на руках — убили. Девочка, два годика было.
