Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание
Орлов ел и пил много, но хмель не брал его совершенно. В нем росла злоба. Он наливался ею, как горшок, до краев. И обижался на всех. Он всегда обижался — дико, неутешно, до слез — и на несложившуюся свою судьбу, которая не вывела его в генералы наподобие Врангеля — его он боготворил — и Слащева, которого он люто ненавидел; и на сподвижников своих, живых и уже мертвых, что не наставили вовремя, не оберегли, не помогли твердой верой и полной отдачей сил победе и торжеству их дела; и на обстоятельства, всякий раз оказывавшиеся сильнее его воли и разума. Орлов был человек с гипертрофированным самолюбием. Таких выдвигает смутное время. Он мог стать кем угодно. Но прошло несколько лет, в которые укладывалась и мировая война, и гражданская, а он, увы, никем так и не стал. Группка жалких людишек, собравшихся за этим столом, — все, что осталось у него для будущего. Орлов железной рукой привычно гнул и мял серебряную ложку. Лейтенант Гетман сладко позевывал: этот ребенок-гигант с лицом викинга мог проспать двадцать четыре часа в сутки...
Ксения Белопольская — Кэт, как звали ее орловцы, — высоко полулежала в подушках. Матовое лицо ее пылало. Тонкие горячие пальцы поднимали тяжелый серебряный кубок. Глаза счастливо вспыхивали. Кэт казалась совершенно счастливой. Она привычно дышала смрадным воздухом попойки; без смущения слушала кавалерийские остроты собутыльников, еще не остывших от случайного убийства, только что свершившегося на их глазах; с удовольствием и даже с лихой жадностью накачивала себя шампанским. До возвращения она успела нюхнуть кокаину и теперь блаженствовала: от одной лишь понюшки весь мир становился розовым и голубым, вспыхивал ярким золотом, наполнялся стойким и сильным ароматом роз. Кэт хотелось петь, смеяться, молиться. А эти офицеры, низкие и подлые люди — багроволицые, в распахнутых френчах, несвежем белье, пропитанные запахами свалявшейся кошмы, собственного пота и конской мочи, перемешанными с запахами табака, горелого мяса и свежевыпеченных лепешек, — казались ей людьми, ближе которых у нее никого не было в жизни.
— Кэт, Кэт, — говорил девушке Орлов. — Вы чудесная, вы прекрасная. Мне жаль вас. Что мы торчим тут, у татар? В богом проклятой дыре? Давайте поедем вдвоем в Севастополь — закатимся в тихий ресторан, тряхнем недельку стариной, ей-богу, без особого смысла, в свое удовольствие, ля фуршет. А?
«Вас повесят в Севастополе, Орлов, — писала она. — В Севастополь нельзя».
— Ну, в Феодосию, в Керчь — тихие города. А? Никто нас не знает. Ей-богу, дело. Погибнем тут, в мышеловке. Тифозная вошь сожрет или свои хлопнут. Ехать надо, Кэт, ехать, пока можно. Не захочешь, силой увезу, Кэт!
«Фантазии у вас мало, Орлов. Жаль...»
...Тихо в гостиной у Септара. Все спят. Одна Ксения Белопольская лежит без сна, с открытыми глазами. Думает, вспоминает.
Это случилось вскоре после того памятного дня на дороге, когда все пассажиры ее предали, отвернулись от нее, не протянули руку помощи, а молодой человек с рачьими глазами, что ехал в том же экипаже, оказался белым контрразведчиком и арестовал ее, как большевистскую шпионку...
Карета, миновав кордон, продолжала медленно тащиться по нижней разбитой гравийной дороге. Казалось, ничто не изменилось. И только в душе Ксении бушевал пожар. Она ощущала свою полную беззащитность и полную зависимость от франта с рачьими глазами, хотя он оставался совершенно безучастным к ней. Не посмотрел ни разу, слова не сказал. И ему никто ничего не сказал, не спорил, не потребовал объяснений. И это еще больше пугало Ксению. Она находилась в полном оцепенении, в прострации, не в силах не только попытаться бежать, но и рта раскрыть, чтобы попросить снисхождения и пощады, объяснить, кто она и откуда.
Так они ехали, пока новая пробка на дороге не остановила экипаж. Шоссе здесь уходило от моря и поднималось по склонам яйлы почти к дороге Симферополь — Ялта. На пути этом лежало довольно крупное и ухоженное в прошлом поместье.
Перед усадьбой в глухом молчании стояла толпа. Нет, толпа — это ей показалось. Тесно сбитая в кучу, стояла группа людей, окруженных солдатами с примкнутыми штыками.
Все вышли, чтобы размять ноги, посмотреть на происходящее там, впереди. И Ксения вышла. Молодой франт с усиками и рачьими глазами тотчас, словно клещами, сжал ее руку и приказал, чтобы она во всем ему подчинялась, следовала рядом и глупостей никаких не предпринимала. Ксения кивнула. Глаза ее наполнились слезами.
Карета, в которой ехала Ксения, осталась ночевать в усадьбе — так приказал контрразведчик. Он пришел с разгоряченным от вина лицом и красными ушами и сказал, что все должны ночевать здесь в целях собственной безопасности: в округе снова появились зеленые. Он все чаще бросал недвусмысленные взгляды на Ксению и все пытался уговорить ее на прогулку перед сном, но она инстинктивно жалась к попутчикам, будто они могли защитить се. Но они не только не могли — не хотели: они видели в ней «большевичку» и всячески демонстрировали свое пренебрежение — так им было удобнее перед собой и друг перед другом. Каждый ведь считал себя порядочным человеком. Ксения поняла, что обречена, что сама жизнь ее под угрозой.
Поздним вечером, в проливной дождь, молодой человек с рачьими глазами, под предлогом допроса, увел Ксению в карсту и, после недолгой борьбы, заломив ей руки, изнасиловал ее.
Случившееся потрясло девушку. Но лишь на миг. Уже в следующее мгновение пропал страх, ощущение надвигающейся опасности, ужас перед безжалостными и бесстыдными рачьими глазами. Глядя на суетливо приводящего себя в порядок маленького подлеца, ничтожную скотину, комок грязи, Ксения решила, что обязана убить его — достать револьвер и разрядить барабан в сальную, омерзительную физиономию. Выросшая в потомственной военной семье, Ксения, слава богу, отлично бы смогла это выполнить. И револьвер оказался под ногами. Он выпал, вероятно, из его кармана.
Воспользовавшись моментом, когда контрразведчик отвернулся, она, опустив руку с сиденья, подняла револьвер и приставила к голове своего мучителя. Тот, смекнув, сказал поспешно:
— Не стреляйте: разбудите солдат.
— Я дочь князя Белопольского, — боясь разрыдаться, чуть не выкрикнула Ксения. — У меня дед генерал и братья офицеры. Они накажут вас за меня. Вы ответите! За все!
— Простите, — униженно сказал он. — Вы мне очень понравились. Я не мог сдержаться... Я ошибся...
— Молчите! Ненавижу! Боже! Вы!..
В этот момент за усадьбой послышалась стрельба. Раздались возгласы: «Зеленые! Зеленые! Спасайся!»
Рядом с каретой пробежал коренастый пожилой подпоручик, стреляя в воздух и крича: «В ружье! Ко мне! Сюда! В цепь!» Контрразведчик, ощерившись и пригнувшись, будто готовясь к прыжку, повернулся. Ксения дважды выстрелила в него не целясь и выскочила из карсты, чувствуя, что он вываливается за ней следом.
Мимо бежали какие-то люди, солдаты, побросавшие винтовки. Ксения побежала было со всеми к нижней дороге, а потом остановилась и, опустившись на садовую скамейку, разрыдалась.
Промокнув и промерзнув до костей, Ксения поднялась и побрела к дровяному сараю, инстинктивно забилась в щель между поленницами. Она не чувствовала своего тела: руки и ноги, шея, спина были словно чужие, непослушные, неподвластные ей. Их точно и не существовало вовсе, и только голова лихорадочно работала, и билась в ней, как осенняя пчела в оконное стекло, одна-единственная мысль: «Забыть, забыть, все забыть...»
В следующее мгновение острая боль пронзила все ее тело. Боль рождалась где-то в ногах и, вонзившись в низ живота, поднималась все выше и выше и разливалась повсюду, сжимала грудь, выкручивала, казалось, каждый сустав, ввинчивалась в мозг — превращаясь в одну общую жгучую и мучительную боль, от которой Ксения на какой-то миг потеряла сознание... А рядом, в усадьбе, горел теплый свет, слышались веселые голоса и граммофонная музыка. Там были люди. Они могли прийти ей на помощь: дать тепло, накормить, утешить. В окнах мелькали тени, и та, другая жизнь среди людей представлялась ей заманчивой, притягательно-прекрасной. И опасной — потому, что она не знала тех людей, потому, что теперь она боялась всех, боялась, что снова станут мучить ее, пытать, издеваться над ее душой и телом. В те минуты сама смерть не пугала ее так, как то, что уже сделала с ней жизнь за одни сутки.
Мимо сарая скользнула быстрая серая тень. Похоже, женщина. Женщина — это не так страшно. Женщина должна понять се, не станет мучить, поможет, спасет. Ксения придвинулась к выходу из сарая, позвала: «Милая... Помогите... Помоги...» — но голос ее пресекся.
Собрав силы и презрев опасность, Ксения хотела позвать женщину громче... Но только невнятные звуки вырывались из ее горла. Потом Ксения закричала дико...
Она пришла в себя от необычного покоя и безопасности. Чьи-то крепкие и нежные мужские руки бережно несли ее. «Витя... Андрюша... дедуля», — подумала она точно во сне и прижала пылающее лицо к чьей-то теплой, широкой груди. Ксения крепко зажмурила веки. Тяжелые предчувствия снова охватили ее. Но — странное дело! — страха перед будущим у нее уже не было. Пережитое, все, что, схватив за горло, лишило ее голоса, было настолько страшным и безвыходным, что совсем заглушило ужас Ксении перед настоящим, каким бы тяжелым оно ни оказалось. Она, кажется, прожила все и могла не бояться уже ничего.
