Казимеж Брандыс - Граждане
Агнешка опять забеспокоилась.
— Как хочешь, — сказала она тихо. Ее тянуло подойти к Павлу, спросить, чем он расстроен. Но она не решалась — быть может, потому, что они до сих пор слишком редко разговаривали о своих личных делах. Она мысленно покачала головой, вспоминая собственные горести: «Видно, женщины скрывают их лучше, чем мужчины». Все же она была полна нежного сочувствия к Павлу именно потому, что он не умел скрыть своих огорчений и пришел с ними к ней. «Эх вы, сильные мужчины, — думала она, глядя на Павла с ласковой насмешкой. — Стальные богатыри!»
— Куда же мы пойдем? — спросила она неуверенно.
— А вот увидишь, — ответил Павел.
Агнешка не могла решить, идти ли ей в том вязаном свитере, который она носила каждый день, или переодеться.
— Нет, надень то платье, в котором ты ходила со мной в театр, — посоветовал Павел.
Агнешка пожала плечами, потом велела ему отвернуться. Растроганная и повеселевшая, она достала из шкафа свое самое парадное платье, черное с белым пикейным воротником.
В просторном, ярко освещенном вестибюле люди теснились у лифтов. Каждые две-три минуты группу посетителей поднимали на самый верхний этаж. Очередь ожидающих, извиваясь несколькими петлями, кончалась на улице, в этой очереди вспыхивали споры, слышались умоляющие голоса тех, кто пытался раньше других забраться в лифт. Трое швейцаров дежурили у застекленных дверей. Агнешку толкнул какой-то мужчина, и она порывисто прижалась к Павлу. — Осторожней! — бросил ему Павел сквозь зубы. Тот было остановился, но, встретив взгляд Павла, отошел, проворчав что-то. — Недурное начало развлечений! — тихонько констатировала Агнешка. Она с любопытством осматривалась, чуточку смущенная: что сказали бы ученики шестого «Б», если бы увидели свою воспитательницу в этом храме ночного веселья?
Ресторан только недавно открылся. Он помещался на верхнем этаже. У ног танцующих маячили во мраке крыши домов, леса на центральных стройках. В залитом серовато-фиолетовым неоновым светом огромном зале с тяжелыми портьерами, высокими окнами и сверкающими хрусталем столиками веселилась разгоряченная толпа. Под грохот оркестра танцующие прыгали на паркете. Середину зала, где яблоку негде было упасть, окружало кольцо лож. Когда умолкал оркестр, слышался дружный вой вентиляторов, и публика устремлялась к бару в глубине зала, как бегут из паровой бани под холодный душ.
Оркестр играл танго. Агнешка потеряла в толпе Павла, их разделили кружившиеся пары. Через минуту она увидела его: Павел делал ей знаки с другого конца зала, указывая на круглый столик. Только что Агнешка добралась до него, как около них вырос официант. Приняв заказ, он поклонился Агнешке и нырнул в толпу. Они остались вдвоем, и сейчас Агнешка видела совсем близко лицо Павла, обращенное к ней в профиль. Павел быстрым рассеянным взглядом обводил соседние столики. Агнешку вдруг кольнул в сердце какой-то смутный, но мучительный страх — как бы неясное предчувствие грозящей Павлу беды. Откуда оно? Этого она не могла бы объяснить. Может быть, его внушили бегающие, то и дело менявшие выражение глаза Павла? Агнешка вспомнила, что не впервые она в его присутствии, без всякой видимой причины, испытывает такую тревогу. Она призвала себя к порядку: «Истерия и больше ничего! Ведь с ним ничего не случилось».
2Павел продолжал осматриваться в зале. Смех, говор, гром оркестра заглушали взволнованные мысли, которые всю дорогу не давали ему покоя. Опять — в который уже раз! — он напомнил себе о своем решении сказать Агнешке все, услышать, что она ответит. Решил он это в поезде, на обратном пути в Варшаву. Ему надоело томиться невыраженными чувствами и невысказанными словами, он начинал презирать себя за это состояние неуверенности. Вечно одни лишь угасающие надежды, обманчивые иллюзии, мечты без радости — и все это только в потемках, перед сном, потому что днем ничто их не поддерживает…
«Скажу ей, наконец, что люблю ее, — думал он почти гневно. — Хватает же смелости у стольких людей говорить женщинам о своей любви». Но он, конечно, робел, как все те, кто впервые решился сказать это. В ритмичном стуке колес Павлу слышались слова любви, и он словно заучивал их на память. Толчки поезда придавали им какую-то особую грозную выразительность. Если бы можно было в страшной тесноте пошевелить рукой, Павел, кажется, записал бы эти слова в свой блокнот.
Поездка была очень утомительна. До сих пор еще в висках у него отдавался лязг буферов, мешаясь с говором в зале. И в то же время в голове вертелись обрывки речей, которые он слышал в заводском клубе «Искры». Он хотел заглушить их чем-нибудь, встряхнуться, но снова и снова вспоминался разговор в кабинете директора, спокойные, деловые объяснения пожилого мужчины, сидевшего за письменным столом… его охотничья куртка, приветливая улыбка, улыбка человека, не заинтересованного разговором… Оленьи рога на стене, а пониже — почетная грамота от правительства Народной Польши.
«Мы натолкнулись на ряд объективных трудностей, — мысленно повторял Павел слова инженера. — И теперь компания бузотеров использует это как оружие против нас».
Бальцеж… Невысокий, коренастый, невзрачный. Это он говорил на собрании резче всех, прерывающимся от волнения голосом. А потом другие ораторы его здорово ругали. «Вероятно, поделом», — успокаивал себя Павел. Его не переставала грызть мысль о заметке, написанной им в прошлом месяце, и об упреках Виктора Зброжека.
Десять дней назад неожиданно всплыл опять этот давно отложенный вопрос: газета «Жице Варшавы» в статье под заголовком «Легкомысленный энтузиазм» упрекнула Павла за его репортаж о машиностроительном заводе «Искра». «Факты не подтверждают восторженных отзывов Чижа, — заявлял автор статьи, подписавший ее только инициалами. — «Искра» не выполнила годового плана. Пусть это послужит уроком на будущее время гражданину Павлу Чижу, который только месяц тому назад в «Народном голосе» ставил «Искру» в пример другим заводам».
Номер газеты «Жице Варшавы» с этой статьей Павел, придя в редакцию, нашел на своем столе. Кто-то, видимо, постарался о том, чтобы Павел не пропустил самого главного: заголовок статьи был обведен красным карандашом. В первый раз Павел при виде своей фамилии в газете испытал противное чувство стыда. Но он сразу же подобрался, готовясь защищаться.
— Мы еще увидим, кто прав! — бормотал он, сочиняя короткую записку Лэнкоту, которого не было в редакции.
Через два часа пассажирский поезд уже мчал Павла Чижа на завод «Искра». И с каждым километром Павел все упрямее верил в свою правоту.
Оркестр заиграл вальс, со всех сторон публика хлынула на середину зала. Убавили свет, и саксофонист запел в микрофон.
«Скажу ей сейчас», — решил Павел. Он посмотрел на Агнешку, и в нем проснулось то чувство, которое он столько раз испытывал в ее присутствии: внезапная тоска по ней, хотя она была тут, рядом. Это всегда делало его беспомощным. Можно вслух сказать о своей ненависти или о любви, но как скажешь об этой странной тоске? И те несколько простых слов, которые надо было сказать Агнешке, замирали у него на губах. Он боялся, что Агнешка взглянет гневно и удивленно, как тогда, в магазине на Хмельной, когда он вздумал подарить ей пудреницу.
Он искал фраз, которые час тому назад слышались ему в однозвучном лязге буферов. Но у него только хватило духу шепнуть: — Какая ты сегодня красивая.
Агнешка, казалось, пропустила его комплимент мимо ушей. Она сидела, выпрямившись, немного чопорная в своем черном платье с белым воротником, которое очень нравилось Павлу. Щеки ее порозовели, и она блестящими глазами наблюдала за танцующими. Павел выпил рюмку вишневки, ему стало жарко. «Приглашу ее на вальс», — подумал он и дал себе слово, что все скажет ей во время танца. Он наклонился к Агнешке. Но в ту же минуту в душе его родилась уверенность, что никогда он ей ничего не скажет.
— В школе у тебя, верно, работы по горло? — спросил он тихо.
Агнешка слегка повела плечами, словно недоумевая:
— Не больше чем всегда.
— Молодчина ты!
Она вместо ответа подняла брови, как бы говоря: «Попробуй-ка не быть молодчиной».
Вальс уже перестали танцевать, и саксофонист в третий раз затянул припев. Еще больше померкли огни, и в полусвете искрились зеркала.
В глубине, у бара, на высоких табуретах сидели мужчины и дамы, их смех по временам заглушал даже звуки оркестра. «Трус!» — ругал себя Павел. Опять застучали в голове колеса поезда, и голос саксофона казался тошнотворным, приторно-слащавым. Павлу мерещилось, что под ним все еще вертятся железные колеса, что он едет и едет, а вместе с ним движется куда-то зал заводского клуба, где душно и темно от табачного дыма, и сейчас раздадутся выкрики Бальцежа, который громит дирекцию.
