Клыч Кулиев - Суровые дни (книга первая)
— Я старший! — немедленно отозвался Тачбахш-хан и решительно выступил вперед, хотя колени его подрагивали.
— Как зовут?
— Тачбахш-хан… Слыхали, может?
— Слыхал.
— Я и подумал, что наверняка слыхали! — заторопился обрадованный Тачбахш-хан, как будто признание Пермана сразу изменило положение. — Меня и в столице все знают! Я был дружен с самим шахом Агамамедом!
— А вы, случайно, не из потомков шаха-скопца? — издевательски спросил Перман.
Маленький хан нахмурился, строго сказал:
— Хороший джигит не болтает лишнего о шахе вселенной!
— Почему же не поболтать? — спросил Перман и указал плетью на пленных. — Видишь этих бедняг? Кто их привел сюда? Зачем вы пришли на нашу землю? Что вы от нас хотите, а?
Тачбахш-хан смешался и только пожевал губами вместо ответа.
— Я вас спрашиваю! — рявкнул Перман, надвигаясь на вздрогнувшего хана всей своей громадой. — Отвечайте, когда у вас требуют ответа!
Тачбахш-хан жалко улыбнулся.
— Шайтан, сынок, будь он проклят!.. Шантан проклятый мутит разум человека!..
— Неужели шайтан! — всплеснул руками Перман.
— Истинно так, сынок! Это он человека с пути сбивает, разные плохие мысли внушает… Проклятие шантану!
— Так-так, — сказал Перман, щурясь. — Значит, шантан, говоришь?.. А ну, джигиты, освободите его от шайтана… вместе с головой! А труп шакалам выкиньте!
Двое парней схватили Тачбахш-хана под руки и поволокли прочь. Бороздя пятками землю, хан истошно, в смертельном ужасе завопил:
— Сынок!.. Жертвой твоей буду — не убивай!.. Клянусь аллахом, я не виноват! Клянусь верой своей!.. Ради пророка Али, прости мне мою вину, сынок! Пожалей ради детей моих!..
Перман подмигнул джигитам, и те, посмеиваясь, выпустили Тачбахш-хана. Он опрометью кинулся к Перману, упал к его ногам и, плача, полез целовать сапоги.
Брезгливо морщась, Перман сказал:
— Встаньте! Не к лицу валяться человеку, который близок к шахам! Встаньте, говорю вам!
Тачбахш-хан робко поднялся на колени.
— Вах, проклятие всем шахам, сынок! Правду говоришь ты, что бедный люд не виноват, от шахов вся беда идет… Только от них!
С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, Перман прогудел:
— Искренне говорите?
— Клянусь аллахом, сынок! — страстно поклялся Тачбахш-хан. — Верой своей клянусь!
— Ну, тогда ладно, — сказал Перман, пряча улыбку, — прощаю тебе твою вину… Шатырбек, кстати, где?
Сразу повеселевший Тачбахш-хан, к которому постепенно возвращался его горделивый вид, ответил не задумываясь:
— Это тоже подлец из подлецов, сынок! Вчера привел нас сюда, а сам взял да и в крепость уехал, вроде бы по делу. А какое у него дело в крепости? Просто счастливый— повезло ему! А во всем он, только он один виноват! А мы — что? Нам как прикажут… Ты поэта Махтумкули знаешь, сынок?
— Доводилось встречаться, — осторожно сказал Перман.
— Вот у него и спроси! Он — правдивый человек, все тебе о нас расскажет! Он…
Один из джигитов что-то тихо сказал Перману на ухо, и тот сразу же ушел, так и не дав Тачбахш-хану высказать свои мысли о Махтумкули. Но хан быстро утешился, найдя себе благодарных слушателей в лице обступивших его джигитов. Они не понимали персидского языка, и хотя смотрели внимательно и дружно цокали языками, вдруг начинали хохотать в самом неподходящем месте. Однако Тачбахш-хан не обижался: после пережитого потрясения все его радовало вокруг.
У ханского шатра, в котором временно расположился Перман, его ждали два запыленных, усталых джигита.
— Что случилось? — спрос ил он, едва поздоровавшись. — Почему так поздно приехали?
Джигиты рассказали о том, что произошло. Вчера после полудня Абдулмеджит-хан неожиданно вышел из Куммет-Хауза и направился к Хаджи-Говшану. Поэтому Мяти-пальвану пришлось изменить маршрут. Они сошлись в Чагыллы, к счастью, уже под вечер. А людей сердара Аннатувака все еще нет. Мяти-пальван оказался в трудном положении и ждет скорейшего возвращения Пермана.
Выслушав вестников, Перман задумался. Он и раньше предполагал, что Абдулмеджит-хан не станет откладывать нападение на Хаджи-Говшан, и пытался доказать это на последнем совещании. Получилось, что прав был он, а не сердар Аннатувак и Махтумкули. Однако сейчас не время думать о правых и виноватых, надо помогать Мяти-пальва-ну. Почему все же не успел подойти сердар Аннатувак, хотя времени у него оставалось больше, чем достаточно?.. Что ж, надо задержать Абдулмеджит-хана подольше у Чагыллы, а там подоспеет и сердар.
Перману сообщили, что какой-то человек свалился в расщелину и стонет там. Надо бы помочь.
— Что за человек? — не понял Перман.
Один из джигитов Мяти-пальвана зло проговорил:
— Кизылбаш, наверно, свалился в потемках! Пусть подыхает, собака!
— Разве кизылбаш не человек? — с упреком сказал Джума.
— Не человек! — отрезал джигит, сверкнув красными от бессоницы глазами. — Враг!
— Хоть и враг, — настаивал на своем Джума, — но ты не можешь не оказать ему помощи, если он в ней нуждается!
Джигит сплюнул и отвернулся, похлопывая плетью по пыльному голенищу сапога. Одна щека у него нервно подергивалась.
Перман, косясь на джигита, сказал Джуме:
— Ты прав, Джума. Кто бы ни был этот человек, его надо вытащить обязательно. Иди и сам займись этим делом.
Когда Джума ушел, Перман обнял джигита за плечи.
— Не спорь с ним, брат! Мне, может быть, ближе твои чувства, нежели его, но прав-то в конце концов он! Умен парень не по летам, да и не удивительно — лучший ученик Махтумкули-ага!
Возле расщелины собрались почти все свободные от дел джигиты. Они наперебой окликали лежащего ничком в узкой каменной щели человека, но он не отвечал и только время от времени слабо стонал.
— Принесите веревку! — решительно сказал Джума, снимая саблю. Он сбросил халат и тельпек, повязал кушак прямо по рубашке, сунул за него нож.
Принесли веревку, и Джума стал осторожно спускаться.
Человек лежал вниз лицом. Одежда его была изорвана и окровавлена, на голове чернела полоса засохшей крови.
Морщась, словно больно было ему, а не раненому, Джума попытался перевернуть его на спину и вдруг отдернул руки, словно ужаленный змеей: ему показалось, что это Бегенч! Набравшись духу, он все же перевернул раненого. Да, это действительно был Бегенч, но в каком виде! Он с трудом разлепил глаза — они глядели мутно и непонимающе, — прошептал что-то невнятное.
— Эй, ребята! — крикнул Джума склонившимся над расщелиной джигитам. — Это Бегенч! Позовите Пермана, слышите?
Узнав, что нашелся Бегенч, Перман сам спустился в расщелину и склонился над другом. С острой жалостью вглядывался он в постаревшие, заострившиеся черты совсем недавно цветущего юношеского лица. Сейчас оно даже отдаленно не походило на то веселое, жизнерадостное лицо парня, собирающегося впервые в жизни обнять свою молодую жену, каким оно было у Бегенча в памятный день свадьбы. Его сплошь избороздили глубокие морщины страданья, которых не скрывала беспорядочная щетина давно не бритой бороды. Глазницы чернели провалами. Обметанные серые губы с хрипом всасывали воздух. Скулы торчали острыми углами.
Джума тоже с глубоким состраданием разглядывал товарища. Внезапно взгляд его упал на левую руку Бегенча— и сердце Джумы екнуло и оборвалось: все пальцы были безжалостно обрублены, лишь культяпка мизинца торчала, как только что перевязанная пуповина.
Перман поднялся с корточек и крикнул наверх:
— Еще одну веревку спустите! И ковер, что в шатре лежит, киньте сюда!
Через минуту старый иранский ковер, на котором не удалось доспать эту ночь Тачбахш-хану, полетел в расщелину. Перман расстелил его, с помощью Джумы осторожно уложил Бегенча, обвязал эту своеобразную люльку двумя веревками и крикнул, чтобы поднимали, да поосторожнее, не дергали.
Выбравшись из расщелины сам, Перман велел Джуме взять с собой несколько джигитов и отвезти Бегенча в Хаджи-Говшан, а заодно отправить туда пленных кизылбашей, которым для верности связали за спиной руки, и Оружие, захваченное этой ночью. А сам с остальными джигитами поскакал в сторону Чагыллы.
Сердар Аннатувак не подоспел вовремя, и Мяти-пальвану пришлось туго. Если бы сражение началось не перед вечером, а рано утром, Абдулмеджит-хан, возможно, в тот же день овладел бы Хаджи-Говшаном. Но солнце село, и сарбазы вложили сабли в ножны. Осторожный Абдулмеджит-хан решил следовать поговорке: «Будешь в темноте идти — споткнешься», — и остановил коня, когда стемнело. Он решил продолжить сражение на рассвете. Спешить было некуда. Чагыллы он занял с ходу, а до Хаджи-Говшана тянулось ровное поле. Кроме того, ополчение оказалось даже слабее, чем хан предполагал, а он никогда не склонен был считать туркмен достаточно серьезным противником. Он полагал, что завтра вместе с утренним солнцем выйдет к окраинам Хаджи-Говшана.
