Гвин Томас - Всё изменяет тебе
— Да это арфист! — радостно выпалил Лимюэл и, схватив меня за руку, поспешно втащил в свою лавку.
Здесь он насильно поставил меня в самом центре небольшой комнаты с деревянным темно окрашенным полом. Я успел заметить каравай хлеба и другие продукты, выложенные на прилавке, а в противоположной части помещения — смешанный отдел готового платья и скобяных товаров. Обоняние мое защекотал какой — то сложный и беспокойный запах. Ясно было, что великий ветер благоденствия настиг Лимюэла и надул паруса его ладьи. Он ходил вокруг меня, поглядывая и хихикая, а я все не мог постичь, что же я, собственно, совершил и что заставляет этого человека так радоваться встрече со мной. Уж не в том ли дело, что во мне и намека нет на печать уродливо — напряженного усилия, которое занимает такое большое место в жизни обитателей Мунли? Всякому было ясно, что Лимюэл из кожи лезет вон, лишь бы пустить пыль в глаза.
Лимюэл повел меня в комнату, расположенную позади лавки.
— Моя жена! — произнес он своим певучим голосом и взмахнул рукой в сторону хорошенькой темноволосой женщины, которая неуклюже присела передо мной, стоя спиной к плите. — Это моя жена, Изабелла. Приготовь — ка, Изабелла, арфисту чего — нибудь поесть. Для Мунли большой праздник возвращение такого музыканта.
Я улыбнулся Изабелле. Но так как я долгие годы совершенно не затруднял себя выбором тем и слов в разговорах с людьми, то почувствовал, как нелегко мне отделаться от тягостного стеснения, вызванного липким и противным привкусом от фальшивой лимюэловской торжественности, и найти такую светскую формулу, которая помогла бы миссис Стивенс побороть смущение.
— Вы оба очень любезны, — сказал я и присел к столу на простой некрашеный табурет, предложенный мне Лимюэлом.
— Дай — ка нам ветчинки, Изабелла, знаешь, той, особой! — сказал лавочник.
И, подойдя к камину, он достал с выступа лежавший там окорок, с обугленной, как кирпич в дымогарной трубе, коркой.
Изабелла начала нарезать ветчину тонкими ломтиками, и только я успел сказать Лимюэлу, что чуть не падаю со стула от голода, как еда уже была передо мной. Ну, а уж раз челюсти принялись за работу, из головы тотчас же улетучились все мысли о моих хозяевах. Я жевал с бараньей настойчивостью, и скулы мои жестоко заныли еще задолго до того, как я разделался с трапезой. Время от времени я мельком взглядывал на моих онемевших и пристально следивших за мной благодетелей. Лимюэл уставился на меня с изумлением, будто хотел сказать: бывает, значит, что даже у арфиста, непонятным образом зарабатывающего на собственной никчемности, подчас животик подводит от голода!
Как только я покончил с едой, Лимюэл вышел в лавку и вернулся с кувшином крапивного пива и с табаком для моей трубки. Я курил, пил и все ждал, пока мои хозяева сами заговорят. Но Лимюэл, счастливый и ублаготворенный, только сидел и глазел на меня.
— Спасибо, Лимюэл, за такой радушный прием, — произнес я. — Твой ветчина и пиво — знатное угощение. Но уж ты прости меня, только я что — то не совсем понимаю…
— О, я страшно рад, что ты здесь!
— Как же так? Помнится, в тот мой приезд в Мунли ты не бог весть как ценил мою музыку. Правда, когда я немножко поиграл тебе в той крохотной дыре, которую ты называл пекарней и которой не мешало быть хоть ‘!уть — чуть покрасивее, ты бросил мне подгоревшую корку и сказал, что, дескать, это не дело, а безделье и на земле для него не должно быть ни места, ни времени. Сказал — и нырнул назад в жаркую темень, сгинул, как крот в норе. Я запомнил твои слова и взгляд, потом они часто приходили мне на ум, до того они казались мне диковинными и непонятными — ну из ряда вон!
— Что ж, теперь у меня больше досуга, да и простору побольше. Нет, отчего же, арфа премилая штучка, — сказал Лимюэл и деланно захихикал, скрывая чувство неловкости, и даже слепой увидел бы, что он по — прежнему, как полено, туп и глух к прелестям арфы. — Какое — то уныние неведомо почему напало на Мунли, — продолжал он. — Твой беззаботный смех, твоя веселая музыка, арфист, может быть, разгонят этот мрак. Мы уже давно в этом нуждаемся. Думается, что и плясовые мотивы у тебя хороши, мы ведь и поплясать не прочь в долгие летние вечера.
Я протянул свой стакан Лимюэлу раньше, чем признался ему в том, что моя арфа искалечена и мертва, как мозги обывателя. Мне хотелось покончить с пивом раньше, чем ему станет ясно, что с меня сейчас взятки гладки и что на меня нечего рассчитывать как на источник радости.
— Арфа моя приказала долго жить, — сказал я, — ее «швырнул невежда за реку Иордан»…
— Ах, какая жалость, Алан! Это ужасно жалко! Но ведь арф сколько хочешь. Я тебе достану арфу! У меня есть друзья — приятели, которые в лепешку для меня расшибутся.
— Рад слышать это, Лимюэл. Друзья — славная вещь.
Я прихлебывал пиво и ждал, когда же он заговорит по существу.
— Что ж, рассказывай, — произнес я.
— Мои дела хороши. Пекарня теперь в надворной части дома. У меня большая прекрасная печь. Я прочно стал на собственные ноги.
— Лимюэл идет в гору, — подтвердила Изабелла, подавшись вперед, но голос ее при этом так дрогнул, что я с удивлением подумал: почему она, все — таки, так не уверена в долговечности этого благополучия?
— Тебя что — нибудь тревожит, Лимюэл? — спросил я.
От моего вопроса он даже рот разинул от удивления.
Двигаться исподтишка, окольными путями — таков стиль жизни любого Лимюэла. Но я перевидал на своем веку столько людей, которые как будто неплохо преуспевали, нисколько не хвастаясь этим, что мне доставляет удовольствие время от времени срывать с таких субъектов, как Лимюэл, завесу пустозвонства, которым они сдабривают свои речи и мысли.
— Тревожит? — переспросил он, бросив беглый взгляд в сторону Изабеллы.
— Что правда, то правда, — сказала Изабелла. — Мы и впрямь неспокойны, арфист. Нам здесь очень хорошо. Мистер Пенбори очень добр к Лимюэлу. Мистер Пенбори даже как — то сказал, что Мунли много выиграло бы, если бы такой верный и надежный человек, как Лимюэл, стал заведующим одного из крупнейших магазинов поселка., Голос ее упал до шепота. Положив руку на плечо Лимюэла, она стала нажимать на него, как бы стараясь передать ему частицу своей решимости.
— Но у мистера Пенбори есть враги. На заводах были беспорядки. На Лимюэла точат зубы, и даже наши бывшие приятели смотрят на нас со злобой. Говорят, что, мол, Лимюэл поднимает цены на хлеб как раз в то время, когда Пенбори поднимает арендную плату на жилье. А уж когда рабочие по уши влезут в долги, тогда, мол, они совершенно беспомощны и Пенбори что хочет, то и делает с ними. Но это вранье, арфист, чистейшее вранье!
— Конечно, вранье, — сказал Лимюэл и, придвинув свой табурет поближе ко мне, обдал меня жаром частого дыхания и стремительной жестикуляции. — Но что я могу сделать, если мельники повышают цены на муку? Что мы вместе с ними можем сделать, если земля все больше и больше истощается? Я, что ли, виноват, если мистер Пенбори в наказание тунеядцам — тем, кто отлынивает от взносов арендной платы, — повышает аренду на грош — дру- гой? Или, может быть, я виноват в том, что на заводах становится меньше работы и заработная плата упала?
— Нет, (.онечно, ты тут ни при чем, Лимюэл, — ответил я в надежде, что это достаточно безобидный ответ по отношению к человеку, который только что разжег для меня свой очаг и угостил меня ветчиной, да еще особой! — По — моему, ты невинен, как агнец. Только я что — то никак в толк не возьму, о чем ты, собственно, говоришь?. Мельники, истощение почвы, аренда, заработная плата — бог знает, что означает вся эта галиматья. Я же в этом ни черта не понимаю.
— Людям завидно, что Лимюэлу повезло, — сказала Изабелла.
Ее застенчивость как рукой сняло. Она была переполнена гневом так же, как я снедью и крапивным пойлом.
— Тяжкое время минует. Почему же они не чувствуют благодарности к мистеру Пенбори за все, что он сделал для них? Мистер Пенбори ведь и нам и им друг. От них требуется терпение — только и всего.
Я ткнул пальцем в ту сторону, где, по моим расчетам, на склоне холма стоял дом.
— Там, за этими колоннами и живет мистер Пенбори?
— Именно. Что это за прекрасный человек!
— Верно — если толькц он так же хорош, как его колонны.
— Люди говорят, — продолжал Лимюэл, на этот раз уже почти прямо мне в лицо и шепотом, — что я шпион, что я состою на службе у мистера Пенбори, подслушиваю разговоры и доношу ему о каждом сказанном слове. Но это враки, арфист! Я только разъясняю им, что такое недороды. Я им друг. Я хочу только не упустить своего — вот и все. Тяжким трудом досталось нам, мне и Изабелле, то, что мы накопили. И никому не удастся ограбить нас, никому! Слышишь, арфист?
— Да пойми же, Лимюэл, я ведь только — только сошел с гор. И мне невдомек, какого в самом деле черта вы изо всех сил цепляетесь за здешние места и липнете, как тесто, к вашим железным чушкам. От того, что ты говоришь, у меня и так в ушах звон стоит, а тут еще этот безумный страх в твоих глазах, и я, право, не знаю, не то мне слишком спать хочется, чтобы как следует разглядеть тебя, не то и впрямь у тебя не все дома. Кто тебя собирается грабить, человече?
