Клыч Кулиев - Суровые дни (книга первая)
Средняя жена сердара не придавала особого значения увлечению мужа, считая это явлением временным и не стоящим того, чтобы волноваться и переживать. А вот Садап ревновала, ревновала с тяжелой злобой сорокапятилетней женщины, давно лишенной мужских ласк и сознающей, что уже не дождется их, так как время ее прошло. Ее бесило, что даже вот в такие минуты, когда человеку нужна не просто женщина, а утешитель, друг, который помог бы рассеять мрачные мысли, муж звал не ее, а Лейлу.
Выпустив густое облако дыма, сердар сказал:
— Оставь ее в покое, слышишь!
Садап уже раскрыла рот и набрала в грудь побольше воздуха, чтобы обрушить на сердара поток жалоб и обвинений, но не успела — в кибитку, покашливая, вошел козлобородый Шаллы-ахун. Он так почтительно поздоровался с Садап, так долго справлялся у нее о жизни и здоровье, словно вернулся из дальнего путешествия. Потом расчесал пальцами свою белую бородку и хитровато посмотрел на Адна-сердара.
— Пусть аллах не сочтет Садап-гелин[15] слишком большим счастьем для тебя, сердар, — сказал он. — Каким большим хозяйством управляет твоя Садап. Другая бы на ее месте и одного дня не выдержала бы, а она всё такая же статная да красивая.
Лицо Садап просветлело, она словно выросла на целый вершок. Вздернув густые брови, она покосилась на молчащего сердара.
— Если бьг, таксир, человека по его достоинству оценивали, то…
Сердар глянул на нее так, что она замолкла. И ахун сразу смекнул, что хвалу Садап он воздал совсем не вовремя и что его слова вряд ли пришлись по душе хозяину. Соображая, как выйти из затруднительного положения, он помолчал, ничего не придумал и со вздохом сказал:
— Боже праведный, как будто люди никогда тоя не видели! Даже из окрестных сел пришли.
Сердар повернулся в сторону жены:
— Иди, ускорь обед!
Она неохотно поднялась и вышла.
В кибитке на время установилась тишина. Сердар, булькая чилимом, мрачно рассматривал узоры ковра. Ахун, выжидая, водил глазами по кибитке и мысленно хвалил Лейлу: опрятная женщина, хоть и невольница, ничего не скажешь, даже терим не потемнел от дыма очага. Как всё со вкусом убрано! Четыре чувала-ковра, подвешенных к териму, подобраны так, что узор одного дополняет узор другого. Чуть повыше висят четыре коврика-торбы с оригинальными рисунками. Ни на одном из них нет следов грязи. Даже длинная бахрома, и та словно расчесанная. На полу постелен палас, а на нем — большие и маленькие коврики. Нет беспорядка и в посудном углу — все чайники, пиалы, миски аккуратно расставлены в расписном шкафу, сделанном астрабадскими мастерами. На шкафу по-хозяйски уложены красивые хивинского материала одеяла и подушки. Канары с пшеницей заботливо прикрыты коврами, а поверх, чтобы видели гости, брошены, шуба из каракуля и богатый хивинский халат. Да, опрятная женщина Лейла, хоть и не дает ей аллах радости материнства.
Ахун посмотрел на винтовку и саблю в серебряных ножнах, висящие на почетном месте, и снова вздохнул.
— Придется, видно, мой сердар, щелкнуть нашего шахира[16] по носу. Не понимает он добрых намеков, позорит наши имена.
Набычившийся сердар только повел глазом, не поддерживая разговор. Ахун продолжал:
— Вы слышали, какой крамольный стих сочинил он о падишахе вселенной?
— Слышал, — пробурчал наконец сердар и булькнул чилимом, раздраженно подумав, что этот падишах вселенной большего заслуживает, чем просто осуждающих стихов.
Ахун покопался в кармане длинной, до колен, рубахи, вытащил лист бумаги:
— Если слышали, то вот вам новые стихи. Это уже о нас с вами.
Ахун, перегнувшись, положил бумагу около сердара, но тот не взял ее и только переспросил:
— О нас с вами?
— Да, мой сердар.
— Когда он сочинил их?
— Аллах ведает.
— А ну, читайте.
Ахун взял листок брезгливо и осторожно, как берут мохнатую фалангу, и, держа его подальше от глаз и сощурившись, начал читать в нос, нараспев:
Сады зачахли, обмелели реки,
Зато струятся слезы у сирот;
Закон поправшие ублюдки — беки
Поборами измучили народ.
Ахун особенно выразительно прочел две последние строки. Лицо Адна-сердара побагровело, гневно дрогнули губы. Ему захотелось схватить бумагу и изорвать ее на мелкие клочки, но он сдержался.
Ахун, зная, что следующие строки стихотворения — о нем, прочел их невнятной скороговоркой:
Ишаны клянчат денег на дороге;
Муллы давно к отступникам не строги;
Крича: «Я свят!» — святоши лгут о боге
И в рай при жизни ловко ищут ход.
Адна-сердар, поняв причину, по которой ахун изменил голос, поднял руку.
— А ну, повторите последние строки, — потребовал он.
Ахун, еще больше понизив голос и гундося, повторил и без паузы стал читать дальше:
Весь край мой стал обителью разврата;
Душа менял стяжательством объята;
И богачи, забыв закон зекята[17],
Жен развратить готовы в свой черед.
Гляди, Фраги[18]: потупя долу взоры,
Весь хлеб муллы пожрут у бедных скоро,
Вот до какого дожили позора —
Забыв о боге, свой растят живот![19]
Закончив чтение, ахун опустил листок и выжидательно посмотрел на сердара, пытаясь разгадать, какое впечатление произвели на него только что прочитанные строки.
Он ждал вспышки дикой ярости и последующей за этим скорой расправы с богомерзким шахиром. Однако сердар сидел молча, даже не изменив позы. Ахун поерзал в нетерпении и пискливо проверещал:
— О, боже, собака лает, глядя на хозяина!
Сердар покосился на листок.
— Это его почерк?
— Нет, один из талибов переписал.
— А сами талибы не могли это сочинить?
— Нет, нет!.. У них на это ума не хватит! С молодых уст такой яд не станет сочиться. Это его, его слова; что стоит человеку, опозорившему падишаха вселенной, опозорить и нас с вами!..
Вошла Лейла, неся в обеих руках чайники, поставила их перед сердаром, достала из шкафа две пиалы. Все делала она молча, не поднимая глаз.
Когда, шурша новеньким платьем из кетени[20], наложница вышла, сердар подвинул один из чайников к ахуну, жестко сказал:
— Я ему зашью рот! Он у меня до скончания дней своих челюстей не разожмет!
— Истинное слово сказали! — подхватил ахун, донельзя довольный, что сердар, кажется, наконец рассердился. — Истинное слово! У этого человека нет больше дел, как порочить нас с вами. На днях собрал у Мяти-пальвана иарод и такого о вас наговорил, что доброму мусульманину и слушать грешно. Язык-то длинный и без костей! Будто за все дела в мире один вы виноваты, все грехи вам приписал, очернил совсем. Если бы, говорит, народом правили не рабы собственной жадности, тогда не разорялась бы страна, не покинуло бы счастье наши земли. Воистину надо укоротить ему язык!
Стараясь сдержать рвущийся наружу гнев и не замечая, что горячий чайник жжет ему пальцы, сердар хрипло сказал:
— Перепишите мне стихи, сложенные им о падишахе вселенной!
Прикидываясь простачком, ахун полюбопытствовал:
— А зачем они нужны?
— Нужны! — отрезал сердар.
Но и ахун тоже прекрасно знал, для какой цели понадобились сердару стихи о падишахе. Давно бы пора!
По небу плыли тяжелые тучи, неся с собой влажное дыхание осеннего Каспия. В их разрывах изредка проглядывала луна, ненадолго заливая степь неверным, призрачным светом.
А шумное веселье на свадьбе Бегенча продолжалось. Вдоволь наслушавшись песен бахши, стихов и рассказов, люди с нетерпением ожидали церемонии бракосочетания и встречи жениха с невестой. Больше всех ждал этого волнующего момента сам Бегенч.
Его нетерпеливое сердце билось с такой силой, словно хотело вырваться из груди. Ведь Бегенч еще не видел лица невесты. Какая же она, его жена? Сбудутся ли мечты? Или… Но он гнал тревожные мысли.
Наконец в дверь заглянула одна из женщин:
— Ведите парня!
Друзья Бегенча оживились и с криком: «Бери батыра!» на руках вынесли жениха, потащили его к кибитке, где ожидала невеста, и ввалились туда шумной ватагой. Она сидела, вся закутанная, среди шумливых, возбужденных девушек, настороженно притихшая при появлении парней.
Невесту усадили посреди кибитки, и она, сплошь в зеленом бархате, была похожа на кустик какого-то странного растения.
— Чего стоишь, как подпорка! — прикрикнула распоряжающаяся церемонней женщина на Бегенча. — Если ты супруг, то иди и садись рядом!
Парни вручили Бегенчу серебряное кольцо и, с шутками усадив его около невесты, накинули на головы новобрачных новенькое одеяло.
Распорядительница вложила руку невесты в ладонь жениха и, поочередно похлопывая молодых по спинам, начала ритуальную приговорку:
В белое и синее ее не одевай,
Хлебом ячменным ее не питай,
Языкастому в обиду ее не давай,
Ногастому пинать ее не давай.
Цветет, как майская роза, пусть,
Родит, как дыня-туршен, пусть.
Правая рука в масле будет пусть,
Левая рука в муке будет пусть…
Закончив приговорку, женщина отбросила покрывающее молодых одеяло и обратилась уже лично к Бегенчу:
