Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
— Просится прапорщик Ильин.
— Не знаю такого.
— Да знаешь ты его. Друг Дыховичного, который застрелился.
— Ильин — слишком распространенная фамилия. Ладно, посылай прапорщика. Дай ему двух человек и подмогу.
— Командующему будешь докладывать?
— Незачем. У него и без того голова кругом идет. Кто еще, кроме Ильина, был близок к прапорщику?
— В роте у него было много ижевцев. Легендарные люди... Но ижевцы все ушли. Жаль, нет этого... — Синюков помотал рукой, силясь вспомнить фамилию Дремова, но не вспомнил, набычился упрямо, снова помотал в воздухе рукой.
Вырыпаев невольно погрустнел: таких людей, как ижевцы, в отряде Каппеля сейчас не хватало.
— Посылай людей в поиск, — сказал он. — Только сориентируй их, куда, в какое место им надо возвращаться... Иначе угодят прямо в руки к Тухачевскому.
— Да. Бывший гвардии поручик будет этому очень рад.
Ижевцы продолжали держаться.
Рабочие дружины, дравшиеся в одних рядах с Каппелем, вернулись домой — на своей сходке они решили, что надо защищать родные заводы, иначе придет Троцкий со командой — худо будет всем, он все порушит.
На подступах к заводам по всем правилам военного искусства были отрыты окопы в полный профиль, собраны боеприпасы, города Ижевск и Воткинск обнесли тремя рядами проволочных заграждений.
Общим сигналом для немедленного сбора рабочих, которые даже у станков продолжали стоять с винтовками, были заводские гудки.
По гудкам ижевские и воткинские работяги, среди которых не последним человеком был Дремов, заполняли линии окопов, по заводским гудкам шли и в атаку.
Дремов уже несколько ночей подряд спал урывками — час-два в сутки. Лицо его от бессонницы сделалось черным, глаза провалились — маска мертвого человека. Он должен был давным-давно согнуться, рухнуть, будто подрубленное дерево, но Дремов стоял на ногах, в глубоко запавших глазах его загорались и тут же гасли, делались невидимыми некие упрямые свечечки. Напарником у него был кузнец Алямкин — рослый, под два метра человек в маленьких, с близко посаженными стеклами очочках, с пудовыми кулаками; когда под руками ничего не оказывалось, Алямкин дрался кулаками — крушил ими все подряд, как двумя кувалдами.
Алямкин считал себя коммунистом — он прочитал всего Маркса, фундаментальный труд его, «Капитал», цитировал наизусть, а вот большевиков Алямкин не любил, Ленина не признавал, называл его картавым треплом... Вот такой это был человек, Митяй Алямкин.
— Ну что, выдюжим мы или нет? — спрашивал он у Дремова, и голос его выжидательно вздрагивал, по потному круглому лицу пробегала тень, глаза за крохотными стеклами делались беспомощными. — Погонят нас отсюда или нет?
— Если бы я знал, Митяй, — лицо у Дремова было тусклым, страшным, Алямкин всякий раз, когда видел это лицо, вздрагивал, — уж слишком большая силища против нас прет — целая армия. Ар-ми-я. — Дремов в назидательном жесте поднимал указательный палец.
Дремов знал, что говорил: для того, чтобы плотно обложить Ижевск и Воткинск, была специально создана Вторая армия Шорина, солдатскую повинность в ней, так же как и в ижевских и воткинских дружинах, несли работяги — жители Пензы, Казани, Свняжска.
Одни работяги — рукастые, с отбитыми пальцами, с вечной масляной грязью, застывшей под ногтями, были молотом, другие — такие же работяги — были наковальней. В общем, из искры разгорелось пламя, и не щадило это пламя никого — ни своих, ни чужих.
— Разведчиков за окопы не посылал? — спросил Алямкин.
— Посылал. Недавно вернулись.
— И что?
Дремов пошевелил черными, в сухих скрутках кожи губами, болезненно дернул щекой:
— Враг близок.
Разговор происходил в заводском цехе, на патронной линии, налаженной еще четыре года назад, в туманном сентябре четырнадцатого года, когда царь Николай Александрович объявил в России всеобщую мобилизацию. Грохотало два станка — завод не останавливался, часть рабочих не покидала линию ни днем, ни ночью— дружинам нужны были патроны.
Конечно, им вряд ли удастся устоять против такого напора — это Дремов понимал хорошо, но держаться они будут до последнего, и если этот неведомый Шорин считает, что возьмет Ижевск и Воткинск с нескольких чихов, то он глубоко ошибается.
Алямкин неожиданно вытянул шею, прислушался, Дремов тоже настороженно поднял голову.
— Чего, Митяй?
— Вроде бы заводской ревун включили... Слышишь?
— У меня в ушах давно уже все ревет, ничего не различаю. Да и в цеху грохот.
Заводской гудок-ревун — это сигнал тревоги.
Через минуту оба этих степенных мужика, Дремов и Алямкин, тяжело дыша, неслись к боевым позициям, к окопам, где находились их товарищи.
На ижевцев наступал красный мусульманский полк.
Неподалеку от окопов находилась приземистая, наполовину вросшая в глиняный взгорбок старая избушка, в которой хранились бочки из-под машинного масла, в избушку эту с воем врезался снаряд. Дремов и Алямкин проворно шлепнулись на землю, прикрыли головы руками. Избушку разнесло по бревнышку — они лишь покатились в разные стороны, полетели щепки, черная обвязка, матицы, исковерканная железная тара. Над людьми с воем пронеслась дырявая металлическая бочка, врезалась в станину железнодорожной платформы, пригнанной на завод для ремонта. Дремов, лежа, перекрестился — он был верующим человеком.
Алямкин же выругался:
— Вот идолы кривоногие!
Они поднялись, побежали дальше, к окопам, на участившийся винтовочный стук.
На рабочие окопы продолжал наступать красный мусульманский полк.
К вечеру от этого полка не осталось ничего — даже полевой кухни, обслуживавшей комендантскую роту и штаб полка. Кухня с весело чадившей узенькой черной трубой неожиданно вырвалась вперед, к самим окопам ижевцев и была захвачена вместе с поваром и содержимым котла. Полк был разбит наголову.
Дремов сидел в окопе на поставленном на попа патронном ящике, свесив между коленями тяжелые, гудящие от боли и усталости руки. Изредка он поднимал голову, упирался взглядом в неровно оплывшую стенку окопа и вновь засыпал с открытыми глазами. Голова его тут же опускалась сама по себе.
Алямкин по-крабьи, боком, обходя спящих в окопе людей, подобрался к нему, сел рядом — около Дремова валялось несколько патронных ящиков, на них было удобно сидеть, — хотел было потрясти товарища за рукав, но не стал, пожалел — слишком тот измотался, пусть поклюет малость носом.
Когда Дремов вновь поднял голову и скользнул мутным взглядом по стенке окопа, Алямкин позвал его:
— Слышь, Дремов!
— Ну! — отозвался тот, с трудом разлепив сухие, спекшиеся в неровную твердую линию губы.
— К заставе нашей, за городом, прибилась телега с тремя людьми. Каппелевцы. Старший из них, поручик, говорит, что знает тебя.
— Может быть. Кто таков?
— Павлов его фамилия.
— Павлов, Павлов... — Дремов, вновь уходя в сон, пожевал губами. — Знаю такого. — У него перед глазами возникло и тут же пропало помещение, залитое огнем, заполненное дымом, возникло и стремительно исчезло, а с ним исчезло, словно растаяло, оживленное, испачканное копотью лицо поручика с лихорадочно блестящими от горячки боя глазами и хмельной белозубой улыбкой. — Знаю такого, — повторил Дремов и опять уронил голову на грудь.
— Он — раненый. Два пулевых ранения в плечо.
— Что же ты, Митяй, об этом сразу не сказал? — произнес Дремов из глубины своего сна. — Немедленно оказать медицинскую помощь. И — напоить, накормить, обласкать... Понял?
— С ним — сестрица... С красным крестом на рукаве. Милосердная, значит. Красива-ая-я, — восхищенно протянул Алямкии.
Но Дремов уже не слышал его — спал.
— Чуешь, Дремов, — Алямкин вновь аккуратно его за рукав, — ты слышал, чего я сказал? Накормить и оказать медицинскую помощь, — голосом, будто из какой-то пещеры, с ее забитого мороком дна, произнес Дремов. — Поручика Павлова я помню. И сестру милосердия помню. Позже я повидаюсь с ними.
— Й-есть! — поняв, что Дремова ему не разбудить, послушно, по-воински проговорил Алямкин, поднялся в окопе во весь рост. — Еще убитых надо похоронить. И своих, и чужих. Не то завоняют... Эхма!
Он повертел головой из стороны в сторону и кривовато, по-крабьи ступая сапогами по влажному глиняному дну окопа — разбитому, с втоптанными в рыжую мякоть гильзами, страшновато чернеющими кровяными лужицами, старательно обходя спящих, удалился. Метрах в двадцати вылез из окопа и тут же, чтобы не словить своей сутулой спиной пулю, которая могла прилететь откуда угодно, даже из заводского цеха, нырнул за деревянный сарай, используемый предприимчивым хозяином под баню, потом нырнул за будку, затем, пригнувшись низко, едва не шлепая коленями е подбородок, перебежал открытую поляну исчез за большим, сложенным из цельных бревен домом-пятистенкой.
Похоронить убитых не удалось — на месте смятого мусульманского полка возникло два новых, свеженьких, при пулеметах и орудиях, и с ходу начали атаку на позиции ижевцев.
