Александр Грог - Время своих войн 1-2
На этом заканчивается история Лаврентия Бурлака, прослывшего уездным чудом. При иных обстоятельствах его талант мог дать дивные всходы, но ему суждено было провести жизнь среди посредственных людей, наблюдая мелочные страсти и скудные устремления. Перед его глазами проходила череда нелепых жизней и бессмысленных смертей, на которую он взирал со злым равнодушием. На его сетчатке копились сцены предательства, обмана, лицемерия, отпечатались картины лакейского подобострастия и барского гнева, в его глазах застыла злоба отца, презрение кормилицы, оживали последние дни Ртищева, его абреки, как запертые по чуланам крысы, блудившие с горничными после похорон, плоские лица помещиков, коптивших небо по разбросанным в округе усадьбам, он видел чужие грехи, как собственные страдания, и его зеницы, переполняясь увиденным, заливали белки. Он вспарывал ими избы, из которых не выносят сор, и видел, что люди, как побеленные надгробия, — снаружи украшены, а внутри полны мертвых костей.
Мир не выдерживает пристального взгляда, он отворачивается. Мир это опытный преступник, он убивает свидетелей.
Лаврентия сдали на новые шахты. Копали без устали, вывозя в тачках комья бурого глинозема, сбрасывали в карьер, торопились успеть к именинам государя. Немец расхаживал между вывороченных куч, красный, засучив рукава до локтей, покрикивал, грозя узловатыми кулаками. Он был кряжист, страдал отложением солей, и его суставы хрустели за версту.
Остроглаз узнал в нем человека, которого расклевывали вороны.
На открытие шахты прибыл губернатор, и поглазеть на него высыпали все. Губернатор казался взволнованным, произнес напыщенную речь, но Лаврентий видел, как медленно стучит его сердце, разгоняя по жилам вялую кровь. Он заметил в его нагрудном кармане письмо, отзывающее в столицу, и понял, что его мысли далеко. Вынесли иконы, священник брызгал водой, бормоча: «Во имя Отца, Сына и Св. Духа». Лезло из бутылок шампанское, и какой–то помещик декламировал стихи. Герр Краузе бойко распоряжался, подводя гостей к ивовой корзине, предлагал спуститься. Некоторые соглашались, словно речь шла о винном погребе. Рабочие зажигали смоляные факелы, вручали спускавшимся, которых одного за другим глотала яма. Немец расхаживал между группками, зажав в кулаках большие пальцы, гордый, как павлин, стараясь быть на виду у губернатора. В суматохе он не заметил, как спряталась в корзине его дочь. Хватились ее, когда подняли последнего из спускавшихся. В этот момент что–то внизу рухнуло, отдалось гулким эхом и из горловины выбило серую пыль. Прокатившаяся по земле дрожь, передалась гостям. Они остолбенели. От смерти их отделяли минуты, и, бледные, они представляли себя погребенными в этом каменном мешке, в этих мрачных, зияющих чернотой норах.
«Господа люди, господа люди… — раненой птицей заметался герр Краузе, беспомощно хватая за рукава. — Ради всего святого…» Он стал жалким и растерянным. «Нельзя, барин, — выдавил старик, почерневший от угольной пыли, — рудничный газ…» Немец совсем обезумел. Расталкивая рабочих, он бросился к яме. Его еле оттащили. В отчаянии все сгрудились на краю колодца, страшного, как адская пасть. А где–то в его чреве был замурован ребенок. Лаврентий ясно видел девочку в боковой штольне. Прислонившись к камням, она в ужасе закрыла лицо руками, не в силах даже заплакать, и Лаврентий узнал в ней себя, когда в грязных сенях лежал на коленях у мертвой матери, вперившись в темноту. «Спускай», — твердо произнес он, шагнув к корзине. Какая–то неведомая сила исходила от него, и ей было невозможно противиться. Его огромные глаза горели огнем, словно впереди у него была тысяча жизней. Спустили. Пахло гнилой могилой, он задыхался, смрад ел глаза. Временами он двигался, как крот. Но девочка, по счастью, была недалеко. Разбирая завал, Лаврентий старался ее успокоить, и его голос впервые звучал ласково и нежно. Она прижалась к нему в кромешной тьме, а он отворачивался, стараясь не оцарапать ее небритой щекой. Но обратной дороги ей было не выдержать. Ядовитые пары продолжали скапливаться, проникая в легкие вместе с отравленным пылью воздухом. И тогда Лаврентий оторвал с рубахи лоскут, ударил себя ножом в предплечье. Смочив тряпку в крови, приложил к лицу девочки…
Кашель разрывал ему грудь, когда он нес ее на руках, дорогой длинной в судьбу. Сам он потерял много крови и уже не смог перелезть через ивовые прутья. Из последних сил дернул веревку и опрокинулся на спину, сцепив руки, застыл.
Наверху бросились растирать ребенку виски, целуя его, отец благодарил небо, которое равнодушно взирало на воздетые руки. Потрясенные чудесным спасением, плакали женщины, прижимая к юбкам босоногих детей, обомлевшие мужчины с благоговейным ужасом косились на иконы. Улучив момент, священник тряхнул космами, и над долиной, ломая тишину, торжественно и радостно полилась «Богородица».
А со дна бездны Лаврентий Бурлак смотрел на солнце.
Но не увидел его.
Он умирал слепым.
* * *— Какие шансы у нас? Если в ту яму прыгнем? — спрашивает «Второй».
— Я скажу! — Петька Казак в разговор лезет клином. — Пятьдесят на пятьдесят! Либо получится, либо нет — остальное побоку. Точная циферь для лукавых!
Доброе слово злого не уймет. Время пришло злых слов и дел.
— Логика — враг рассудка? Хорошо. Возможные потери?
— Общие? — просит уточнить Сергей — Извилина.
— В нашей группе.
Извилина медлит.
— Расчетные — от восьмидесяти процентов состава.
Кто–то ахает, кто–то тихонько свистит сквозь сжатые губы.
— Ого!
— Ты всерьез? То есть, выживут один–два? Тогда какой смысл?
— Это в случае абсолютного успеха операции. Если успех будет частичный, то выживших будет больше.
Если бы кто другой сказал, а не Сергей, не поверили бы, но раз сам Извилина шансы перетрясает, раз рот раскрыл, следует уши вострить — у него концы с концами всегда сходятся — видит и просчитывает много дальше остальных. Пробовали выяснять — как такое удается? Что тут? Больше походило на мозговое шаманство — неизвестно с чего угадывал.
— Напарадоксил, блин, на нашу голову…
— Ну, раз Серега… Он у нас оракул, как скажет — так будет.
— Есть что добавить?
— Ничего, кроме того, что если ты не идешь на войну, когда она только зарождается и выглядит, как непослушный ребенок — война приходит в дом и начинает не по–детски шалить.
— Если речь идет о каком–нибудь ядерном шантаже, то я — пас! — заявляет «Третий». — Не по мне эти игры. Одно дело ихние игрушки уничтожать вместе с обслугой, другое дело самим такой херовиной размахивать. Даже, если и понарошку. Ведь понарошку? — с надеждой спрашивает он.
— Никакого ядерного шантажа, никаких захватов ядерных боеголовок или ядерных станций. Натуральная войсковая операция по взятию города, со всеми вытекающими; как так — уничтожением объектов инфраструктуры, командных центров и… Ну, сами понимаете.
«…и сопутствующими жертвами среди мирного населения» — добавляет каждый про себя.
— Политический аспект? Последствия?
— Должно волновать? — возмущается Петька — Казак.
— Вопрос был Извилине.
— Непредсказуемые. Но исхожу из следующего. Когда бьют шестерок на глазах хозяина, а он сделать ничего не в состоянии — авторитет его, хотя бы в глазах тех же шестерок, уходит в никуда. На какое–то время остановит планы по расчленению России и готовящееся, после ряда провокаций, вторжение голубых касок в Белоруссию. Никто не возьмется гарантировать, что групп, подобно нашей, не существует, как и то, что они предпримут в следующий раз.
— Хочешь сказать, еще есть? Мы первые начинаем? — спрашивает Казак.
— Вопрос не обсуждается.
Не обсуждается, так не обсуждается, все люди военные. Сказано «от сих до сих», значит, так надо, и так будет.
— Остановим?
— Остановить? Нет. Но отсрочим на какое–то время, а там… Авось!
«Авось» — это уже кое–что, это близко к результату.
— Чем сильнее их огорошим, тем…
Войсковая разведка бывает разная. Кто на что сориентирован. Учат всяким штукам, но больше всего трем: бегать, прятаться, убивать, все остальное — вариации. И при этом думать, думать, думать… очень быстро. Основное? Принадлежность элите и стремление соответствовать образу, с каждым разом завышая себе критерий. Подобных групп было когда–то порядочно — каждая со своими задачами. Много уделяли подбору «по умениям», чтобы дополняли друг друга, и психологической совместимости. Можно ли считать неким совпадением, что подбор оказался настолько крепким, что спаялись в силу — не разорвать? Не разорвать приказами.
Может, возраст подошел такой — думающий? На подобной работе мало кто до такого возраста удерживается — чтобы возникло низовое исполнительское звено, думало «постороннее» — о стратегии государства. Чтобы само вдруг решалось само определять — что ему, государству, лучше.
