Дмитрий Притула - Ноль три
Так что я вспомнил сказку Андерсена — льдинка попала в сердце, и оно леденеет, все вокруг заливая тоской. Словно бы я не взрослый здоровый дядька, а нервная юная барышня, впервые разочаровавшаяся в любви. И так было в сердце холодно и пусто, что я готов был тихо постанывать. И все ерзал на сиденье, пытаясь найти удобное положение, чтоб растопить лед в сердце.
Старался отключиться, на вызовах, понятно, забывал о своих тревогах, но, как назло, день был спокойный. До семи часов только три раза и прокатился.
Но зато в семь часов!
Поступил тревожный вызов из Кашина — мальчик прыгнул с крыши и напоролся на колья забора.
Я схватил сумку и к выходу.
— Погодите, Всеволод Сергеевич, — сказала диспетчер. — Нет машины.
— А где моя?
— Наташа уехала.
— А где ее?
— На яму встала. И одна поехала на заправку. Сейчас придет.
— Ну, вы даете. В самый нужный момент прокол. Как всегда.
— Ну, подождите.
Какое-то непереносимое нетерпение вселилось в меня. Я то садился на топчан, то вскакивал с него, то метался по комнате, как по клетке. Понимал — там что-то серьезное, а я не могу выехать. Ну, я ему завтра дам! Ему — это, понятно, Алферову. Поздняя осень, вечернее время, всегда много вызовов, а он не может подстраховаться машиной. Там, возможно, мальчик висит на заборе, а я торчу здесь и не могу выехать.
Наконец, гуднула машина, и я выбежал.
— Что так долго? — спросил у шофера.
— Кончился бензин на нашей станции. Пришлось ехать в Губино. Зато оба бака заправил.
— Тогда резвее. С мигалкой и максимально.
— По такой дороге не разгонишься.
Да, больше пятидесяти километров делать по этой дороге было нельзя. Дорога чуть подмерзла, и был густой предморозный туман, тягучий и липкий.
Доехали до Кашина. Нас встречали. Велели подъезжать к дому со стороны поля. У забора толпились люди. На пальто, брошенном на землю, скорчившись, поджав ноги к животу, лежал мальчик лет двенадцати, худенький, бледный, с впечатанной гримасой боли.
— А почему в дом не внесли?
— Не дает. Кричит.
Он прыгал с крыши на сарай, поскользнулся и упал на колья забора.
— Ты слышишь меня, дружище?
— Слышу, дядя.
— Я тебя сейчас внесу в машину. Потерпишь?
— Больно.
— Носилки! — крикнул я шоферу.
Мальчик стонал, не давая дотронуться до груди и живота. Ран не было, только ссадины, но это не утешало: могли быть и переломы ребер, и разрыв легкого, и селезенки — могло быть все.
— Кто мать? — спросил я, выглянув из машины.
— Я, — отозвалась сорокалетняя женщина.
— Вы с нами?
— Нет. У меня еще двое. Некормлены.
— Он будет лежать в хирургии.
Мы поехали. Я потянулся к наркозному аппарату, чтоб поверхностным наркозом снять боль, даже приладил маску, но тут обнаружил, что в баллоне нет закиси азота. Бросил аппарат и от бессилия протяжно, хоть и молча, выругался. Мне же мальчишку не довезти — у него сейчас начнется шок. И кляня себя, свою жизнь и свое начальство, я ввел мальчику наркотик. Понимал, что делать этого нельзя, хирургам потом будет трудно определить, что с мальчиком, но другого выхода у меня не было. Мальчик заснул.
Дежурил, на счастье, Коля.
— Хреново, — сказал он, узнав, что я ввел наркотик.
— Да уж хорошего мало.
— Что хоть ввел?
— Слабенький.
— Ладно. Все равно покуда снимки сделают, да понаблюдаем мальчишку. Не полезем ведь сходу. Но скажи своему Алферову, что он поганец. Без закиси ездить — это не дело.
— Скажу.
— Не забудь!
— Не забуду.
Только пришел в себя, только попил чай, мне новый вызов. Роды.
— Какие? — крикнул с кухни.
— Вторые.
— Давно схватки?
— Не знаю, — это все через две комнаты.
— Наши берут? — спросил я на всякий случай.
— Нет, везти в город.
— Как в город? — это уж я вбежал в диспетчерскую.
— А так. Приказ начмеда. В родильном отделении канализация лопнула. Негигиенично — все залило.
— И куда везти?
— В больницу Эрисмана.
Двадцатипятилетняя женщина, очень медлительная, с тяжелым отечным лицом ждала меня у подъезда. Сказала, что схватки через пять минут, воды не отходили.
— Нормально, — сказал я. — Думаю, рожать к утру. Не раньше.
Она села на скамейку в салоне, а я в кабину, и тут меня вызвала диспетчер.
— Всеволод Сергеевич, заодно возьмите в приемном покое мальчика.
— А что с ним?
— Аппендицит.
— А почему не к нам?
— Он городской.
Я не стал спорить — не диспетчер же, в самом деле, придумала, что лечение по месту жительства. Тем более, я все равно еду в город.
В приемном покое я осмотрел мальчика — да, аппендицит, начало его, вот и направление нашего хирурга. Так что я кучер, не более того.
До детской городской больницы доехали спокойно.
У въезда в больницу на мраморной доске написано было, что больница построена на средства субботника. Белые девятиэтажные здания.
Приняли у меня мальчика сразу, да и что спорить, если больница сегодня дежурит по городу.
Я вышел из бокса. Сыпал мелкий дождик. В колодце двора я показался себе маленьким и вовсе никому не нужным существом. Окна были темны, и в тишине, откуда-то сверху лился «Полонез» Огинского, даже не знаю, каким образом он мог звучать — детская больница, вечернее время, но лился он как бы с неба, и это было столь неожиданно, что я замер у машины, и вслушивался в музыку, и «Полонез», что называется, достал меня, да так, что я готов был сесть на какую-нибудь скамейку и завыть в полный голос. Или хоть молча пострадать.
Но то была бы невозможная, хотя и красивая распущенность — да при шофере — нет, с неврастенией нужно бороться. И тогда я сел в кабину и мы поехали.
Неторопливо переговаривались с шофером — о погоде, о продуктах. Ехать без гонки одно удовольствие.
Уже въезжали в город, как женщина отодвинула стеклышко в кабину и сказала застенчиво:
— Доктор, а я рожать собралась.
— Интересное сообщение. Именно для этого я вас и везу в роддом.
— Нет, доктор, я буду рожать прямо сейчас.
Прихватив сумку и бикс, я быстро перебрался в салон.
— Мигалку включите, — сказал шоферу.
Он кивнул. Помчались.
Схватки были через полминуты.
— Ноги так. А теперь так! Отключитесь, — уговаривал я роженицу, словно бы рожать ей или нет зависело от ее или моей воли.
Нужно было продержаться минут двадцать до роддома, и повезло — продержалась.
С носилками вбежали в роддом.
— Куда? — крикнул девочке, сидящей у стола.
— За мной! — и девочка стала нашим поводырем.
Успели.
— Вам кого? — все-таки успел спросить у своей роженицы. — Мальчика или девочку?
— Девочку. Мальчик уже есть.
— Попросите акушерку, — сказал я медсестре. — Нужна девочка.
— Хорошо, — очень серьезно ответила медсестра, хотя, конечно же, моя шутка не была для нее шуткой первой свежести.
Обратно ехали неторопливо, отходя от гонки.
— Что-то, между тем, стало холодать, — сказал я.
— А когда гнали, чего-то печка испортилась.
И это сказалось очень скоро — я так замерз, что к концу дороги дрожал, как, к примеру, осиновый листочек.
С семи до восьми съездил на простенький вызов и принялся ждать конца смены, вернее, пятиминутки. Это было какое-то странное, я бы даже сказал, счастливое ожидание — ну, я ему сейчас выдам. Ну, вот только спроси он сегодня, как дела — уж я ему выдам.
Да, впервые за много месяцев ждал прихода Алферова.
И он пришел, энергичный, бодрый, веселый. Как дела? Общий такой вопрос. Нет, мне нужен вопрос не общий, но направленный только ко мне, и нужно максимальное стечение зрителей, и сердце мое томительно замирало в предчувствии близкого счастья. Дебют на провинциальной сцене, и в зале впервые полно.
И вот пришли наши сменщики, и снова вошел Алферов — в свежем халате, при ярком галстуке.
— Что у вас нового? — спросил у всех по очереди.
Как же счастливо клокотало сердце — ну, дойди, дойди до меня.
— Что у вас случилось, Всеволод Сергеевич?
— Да ничего особенного. Вот только мальчика чуть было не загубил, — и я рассказал, как было дело. — И знаете, по чьей вине чуть не погиб ребенок?
— По чьей же, Всеволод Сергеевич?
Ну, какая подставка, он летит на огонь, словно мотылек.
— По вашей, Олег Петрович, — и я постарался послать ему обаятельную улыбку.
— Э, нет, Всеволод Сергеевич, вы почитайте список обязанностей. Проверка аппаратуры — ваша забота.
— Нет, Олег Петрович, я не могу уследить за всеми машинами. Это должна делать старший фельдшер. Если она не умеет или не хочет этого делать, тогда вы. Но вам это не по силам. И знаете, почему?
