Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа
Мы не могли не почувствовать в окружающем близость Персии, её восточного уклада, её знаменитых садов с соловьями и розами. Когда-то в Ереване находилась резиденция персидского сардара, и хотя впоследствии город стал принадлежать России, в нём многое осталось от старого персидского облика.
Нас разместили в одном из бараков военной школы, открытой правительством для обучения офицеров Армянской армии. Все кадеты ушли на фронт, а само здание и его территория использовались теперь для муштровки новых рекрутов — крестьян в овечьих папахах и трехах.
Здесь мы впервые услышали военные команды по-армянски, и это нас потрясло. Но, увы, весёлых и радостных лиц в армии я не увидел, так же как не видел их у турецких рекрутов в Трапезунде. Казалось, они упражняются только потому, что это обязательно, а не потому, что они гордятся службой в Армянской армии и готовы умереть за свободу нации.
Чего-то не хватало этим солдатам, не было в них боевого духа. Казалось, они ненавидят своё оружие — английские винтовки марки «Росс», и им противно вонзать штыки в соломенные чучела. Крик «ура» во время штыковой атаки звучал как мучительный вопль, а не как воинственный клич.
Я съел яблоко, а солдат подобрал выброшенную сердцевину и жадно проглотил. Боже мой, наши солдаты голодают! Я вспомнил слова Наполеона — путь к сердцу солдата лежит через желудок, и предался грустным размышлениям. Разве смогут голодающие солдаты остановить наступление турецкой армии?
Но не только от голода вид у них был хмурый и поникший. Офицеры обзывали их «ослиными головами», «бестолковыми тварями» и прочими нелестными прозвищами. Воспитанники русской военной школы с её классовым расслоением, эти обрусевшие офицеры пользовались методами старой царской армии.
…В Ереване объявился Нурихан, и выглядел он как законченный бродяга.
— Я уже два месяца дышу свободным воздухом независимой Армении, — сказал он цинично.
Он был разочарован, как и многие другие армяне, приехавшие в Ереван своими глазами посмотреть на чудеса независимой Армении. Нурихан хотел вернуться в Тифлис, где жили теперь его сёстры, а оттуда поехать в Стамбул к матери, которую он не видел после разлуки в Трапезунде во время резни.
Правительство намеревалось перевести нашу сельскохозяйственную школу в провинциальный городок Нор-Баязет, но положение в стране было настолько критическим, а ближайшее будущее представлялось таким неясным, что этот план откладывали с недели на неделю. Война подошла совсем близко к Еревану. Турки наступали в направлении Арарата, пытаясь перейти Аракс. С утра до ночи мы слышали грохот орудий.
Мне только исполнилось пятнадцать, я был слишком молод для военной службы, но мне не терпелось помочь нашей стране в этой борьбе не на жизнь, а на смерть, и я выхлопотал себе место адъютанта начальника штаба, у военного министра, заменив на этом посту офицера, отправленного на фронт. Начальником штаба был подполковник с прекрасной выправкой и красивыми чёрными глазами. Он бы хорошо выглядел на балу в Тифлисе. Подполковник на ломаном армянском объяснил мне мои обязанности. Я должен был встречать посетителей, которым был назначен приём, и докладывать о них ему или военному министру, чей кабинет находился рядом; разносить донесения и прочие официальные бумаги и, что самое важное (судя по тому, каким тоном это было сказано), должен был готовить какао по утрам и подносить его в серебряном подстаканнике ровно в одиннадцать утра. Он показал мне, как его готовить на примусе.
Сей элегантный начальник штаба оказался очень пунктуальным человеком. Он приходил на работу ровно в десять утра и уходил в три часа пополудни. Обеда себе не заказывал, а довольствовался своим американским какао. Читать и писать по-армянски не умел, и всю корреспонденцию вёл на русском. Я готов был простить ему это: воспитывался он в России, но поскольку имел хорошую военную подготовку, был специалистом — народ нуждался в нём. Меня тревожило полное отсутствие в нём национального самосознания. Даже карта у него в кабинете была не Армении, а Крыма, где воевал генерал Врангель. Сколько раз я видел, как он стоит в глубоком раздумье перед этой картой. Отмечая синей чертой позиции Белой и Красной армий на Крымском фронте, он казался совершенно безразличным к позициям турецких и армянских войск. Душой он, видимо, был с генералом Врангелем в Крыму. Начальником нашего штаба должен бы стать великий полководец, а в этом человеке не было ничего великого.
Военным министром оказался крестьянский вождь из Сасуна, то есть один «из наших»[30]. По утрам, приступая к своим обязанностям, я брал у него шляпу и плащ, как только он входил, и почтительно вешал на вешалку в кабинете. Заметив, что у этой потрёпанной шляпы недоставало подкладки, и что плащ у него поношен, я проникся к нему ещё большей симпатией. В полдень я приносил ему борщ с чёрным хлебом, ровно столько, сколько получал рядовой солдат, я надеялся, что он не доест обеда, а оставит его мне, но он всегда всё съедал. Он тоже не оставлял впечатления человека, подходящего для такого ответственного поста. Ведь наша республика воевала не с курдскими партизанами, а вела настоящую войну международного значения с отборными турецкими дивизиями под командованием первоклассного генерала. А министру, казалось, нечего было делать, да и начальник штаба не выглядел особенно занятым. Мне трудно было это понять. Я думал, они должны находиться на работе по десять часов в день, отдавать приказы, звонить по телефону, отправлять срочные донесения, но из-за такого их непонятного бездействия мне самому почти нечего было делать.
Я заглядывал им в лица, чтобы узнать о делах на фронте. У военного министра было жёсткое лицо, и невозможно было понять, о чём он думает. И разговаривал он редко. Я не встречал более молчаливого человека, чем он. Лицо его никаких чувств не выражало. А на красивом лице начальника штаба никогда не бывало признаков беспокойства или умственного напряжения.
Командующий войсками генерал Назарбекян, о котором я так много слышал, был высоким, седовласым мужчиной с усталыми глазами и тяжёлыми веками, он носил форму русского генерала с синим крестом Св. Георгия на шее. В нём было что-то от убелённого сединами Арарата, но, как и начальник штаба, он говорил и вёл переписку на русском языке. Каждое утро, до его прихода, я разглядывал его большую военную карту на стене, — у него, по крайней мере, была карта Армении, — и изучал трагическое развитие войны. Хотел бы я знать, переживал ли он мучительную душевную боль, когда каждый день, передвигая назад синюю черту, сдавал туркам ещё одну часть территории, освящённой останками наших предков и кровью крестьян-солдат? Черту всегда отодвигали назад и ни разу вперёд. Я не мог не думать, что он исполняет свои обязанности главнокомандующего так, как исполнял бы их назначенный на его пост любой генерал-иностранец. Был он слишком стар, и ему давным-давно пора было уйти в отставку. Нам нужен был человек, который бы лично повёл войска на фронт, воодушевляя их, побуждая к героическим усилиям.
Я переживал одно разочарование за другим. Наша армия, какой я её видел, действовала неумело или же находилась в руках людей совершенно равнодушных. Словом, у нас не было нужных людей, настоящих армян во главе войск. Я не мог отвязаться от этой мысли даже когда читал, а на чтение времени оставалось предостаточно. Механически прочитав странички две из «Отцов и детей» Тургенева или из «Отелло» Шекспира (в армянских переводах) и не понимая прочитанного, я прерывал чтение и прислушивался к грохоту орудий на Араксе.
Пал Карс. Сдача этой ключевой позиции означала поражение нашего фронта, но на начальнике штаба эта катастрофа, казалось, совсем не отразилась; он приходил на работу в штаб ровно в десять, выпивал свою чашку какао ровно в одиннадцать и уходил ровно в три. В военном министерстве всё шло своим чередом; те же безразличные лица генералов и полковников.
С самого начала битва эта была почти безнадёжной, но я думал, что при правильном командовании мы смогли бы отстоять Карс — либо организованно сопротивляясь, либо с помощью Советской России, которая открыто предлагала дружбу нашему народу: достаточно было только принять её курс. С политической точки зрения наша нация была наивной и неопытной. Поверив, что Карс атакует турецкая революционная армия с целью передачи его Советской России, наши войска, моральный дух которых оставлял желать лучшего, не захотели воевать против своих турецких «товарищей». Все армяне Карской области верили, что революционная армия Красной Турции воюет под красным флагом социализма, ибо турецкий флаг был весь красный, за исключением белого полумесяца и звезды в центре. В течение трёх дней эти турецкие «товарищи» грабили, насиловали и резали карсских армян, не щадя даже тех, кто показывал свои партийные книжки. Срывали одежду с сотен военнопленных и отправляли в Эрзерум в рабочие батальоны, и впоследствии почти все они умерли там от холода и голода. Тем временем началось массовое движение в Карс турок для заселения опустевших домов убитых и сосланных армян, и таким образом ещё одна часть исторической Армении стала полностью турецкой.
