Александр Хьелланн - Фортуна
Профессор вошел в азарт, в совсем особый, новый для него азарт; втайне он сердился на себя, — но цены на рожь росли!
Он все-таки сердился на себя: что у него было общего с этими торгашами и спекулянтами, которых он всегда презирал? А цены на рожь всё росли.
И когда три тысячи крон чистой прибыли оказались на его письменном столе, Карстен Левдал почувствовал совсем новое для него своеобразное удовольствие.
Он всегда был богат: жена принесла ему большое состояние. Но у него было какое-то врожденное чувство откровенного пренебрежения к торговле и тайного уважения к деньгам.
Он распорядился крупными капиталами жены разумно и осторожно. Он наслаждался комфортом и удобствами, которые давали деньги, не осознавая всего их могущества.
Но в деньгах, лежавших перед ним на столе, было что-то совсем особое: он создал их сам простым мановением руки. Он мог создавать деньги. В первый раз в жизни почувствовал он в своих руках силу, которая, как стихия, способна унижать и возносить людей. Он поглаживал пачки ассигнаций, ощупывал их пальцами, и ему казалось, что эта шуршащая бумага как-то особенно хорошо пахнет.
Когда Абрахам вернулся домой, отец показался ему помолодевшим и как будто даже опьяневшим от новых планов и проектов. Поистине «Фортуна» стала основным в его жизни.
Он сел за свой новый стол и откинулся в кресле, счастливый и довольный.
III— Входите, входите, господин кандидат! Входите смелее! Посмотрите, как живет простой люд. Это нам будет полезно; да это нынче и модно, не правда ли? Модно, чтобы работодатели знали условия жизни, запросы, интересы рабочих и все такое! Это ведь и в литературе отражено, не правда ли? Какую книгу ни возьмешь — все о простом народе, о рабочих, о бедноте! Ах, сударь! Как послушаешь, так все только и думают что о взаимопонимании да о сострадании! Чудесное время настало, не правда ли?
С этими словами старик рабочий ввел своего посетителя в маленькую темную комнату, где не было почти никакой мебели.
У окна лежала груда лозняка и белых очищенных прутьев. Около этой груды сидела молодая девушка и плела корзинку.
— Кого это ты привел, отец? — спросила она, настороженно прислушиваясь к незнакомым шагам.
— Это молодой кандидат Левдал, новый управляющий, — ответил старик. — Видите ли, сударь, она у меня слепая! — пояснил он Абрахаму. — Это часто бывает среди бедняков, среди простого люда, среди рабочих.
Дочь горько усмехнулась и повернула к свету свои блеклые, безжизненные глаза; белые пальцы ее сгибали толстый прут.
Абрахаму Левдалу стало не по себе. Воспользовавшись тем, что старик вышел в кухоньку за кофе, он участливо спросил:
— Вы всегда… вы от рождения… так несчастны?
Молодая девушка при первом звуке его голоса опустила веки, внимательно вслушиваясь в каждое его слово. Теперь, когда не было видно этих мучительно пустых мертвых глаз, Абрахам был поражен ее замечательной красотой.
Морщинки горечи и страдания, лежавшие вокруг рта и тонких ноздрей, теперь исчезли. Белый лоб, обрамленный темно-русыми вьющимися волосами, был печально чист и подчеркивал тонкость ее худощавого грустного лица.
— Повторите, что вы сказали… — попросила она.
— Разве ты не слышишь, Грета? Наш вежливый, образованный гость делает тебе честь, спрашивая о твоей слепоте. Он хочет знать — от рождения ли у тебя это. Да, господин кандидат! От рождения. Больная кровь. Больная кровь бедняков!
Старик уселся на табурет, держа в одной руке чашку кофе, в другой — кусок ржаного хлеба, намазанного тонким слоем густо посоленного масла.
Абрахам только что начал работать на фабрике, и все рабочие казались ему вежливыми и любезными. Но этот старый механик никогда с ним даже не разговаривал. Абрахам сердился на себя за то, что согласился зайти сюда, в эту конуру.
— Вот черный кофеек да черный хлебец с маслицем, которое от соли хрустит на зубах, как стекло, — угостить этим вас, господин кандидат, я пока что не решаюсь!
— Пока? — поднял на него глаза Абрахам.
— Ну да! Я всегда говорю «пока» — на всякий случай, знаете ли! Разве угадаешь, что придется кушать за всю долгую жизнь, не правда ли?
Он весело расхохотался своей остроте; молодая девушка тоже было рассмеялась, но сразу умолкла и низко наклонилась над работой. Абрахаму эти люди были совершенно непонятны. Он простился и пошел к двери.
— Когда вы зайдете снова, посмотрите на корзинки моей Греты! — крикнул ему вслед старик.
— Он больше никогда не придет, отец! — вполголоса сказала девушка, но Абрахам услышал ее слова, и тон, каким это было сказано, тронул его.
— Я с удовольствием зайду, когда буду поблизости, и обязательно посмотрю на ваши корзинки; мне даже понадобятся корзинки для нашей новой квартиры! — приветливо сказал он девушке и вышел, не взглянув на старика.
— Послушай, отец, что за человек этот механик Стеффенсен?
— О! Это софист и смутьян! Все на свете перепробовал и ни к чему не пристрастился!
— Но он ведь все-таки хороший механик?
— Постольку, поскольку. Мордтман очень ему покровительствовал. Они ведь оба немного шарлатаны. Но Стеффенсен беспокойный человек, и на хорошем предприятии держать его не следует.
— Уж не собираешься ли ты уволить его?
— Именно — одним из первых!
— Но он беден…
— Некоторые считают, что он богат, но скрывает это.
— Но у него ведь слепая дочь.
— А разве у него есть дочь?
— Ну да! Я думал, что ты знаешь о ней: мне кажется, что это очень интересный случай слепоты…
— Возможно, — сухо ответил профессор и углубился в свою работу.
Но Абрахам решил обязательно обследовать глаза Греты, как только снова зайдет к Стеффенсену. Все книги профессора находились на верхнем этаже, и Абрахам проводил за чтением много часов, особенно в воскресные дни, когда все уходили в церковь.
День выдался трудный. Молодые Левдалы в первый раз устроили вечер и пригласили много гостей; это отвечало желаниям профессора: он был очень доволен, и вся его прислуга была занята приготовлением ужина.
Но молодая хозяйка так переутомилась, что не знала, найдет ли силы справиться с процедурой одевания.
Абрахам нервно расхаживал по комнатам: приближался час, когда начнут съезжаться гости; он ждал и прислушивался у дверей жены. Вышла горничная.
— Ну что?
— Нет! Фру Левдал еще не готова!
— Господи! Клара! Неужели ты не можешь немножко поторопиться? Если не ради меня, так хоть ради моего отца!
— Ах, милый! Не упоминай о своем отце. Такой человек, как он, никогда не стал бы доводить меня до такого переутомления, если бы знал… Но, конечно, он не знает, а ты так мало заботишься обо мне…
— Ну, если ты не хочешь принимать сегодня гостей, пошлем извинения…
— Ах, Абрахам! До чего ты невыносим, когда говоришь не подумав!
— Нет, я говорю вполне серьезно. Если ты настолько плохо себя чувствуешь…
— Если?! Ты намекаешь, что я притворяюсь? Ты мне не веришь?
— Клара, милая! Черт с ними, с гостями!
— Милый! Не ругайся, пожалуйста!
Через полчаса, красивая и сияющая, она вышла к своему свекру и, раскрасневшись от удовольствия, выслушала его приятные старомодные комплименты. Абрахам надивиться не мог, как его слабенькая, болезненная Клара умела силой воли преодолеть усталость, когда это было необходимо.
Точнее, если уж говорить правду, он просто злился, что принужден притворяться, будто верит в эту слабость, в эту томную слабость, которая так быстро исчезает. Капризы Клара унаследовала от своей мамаши. Если бы он справился с этими капризами, Клара стала бы совершенно очаровательной. Не он один, многие так думали.
Вечер проходил хорошо. Старики играли в карты, в гостиной гремела музыка, и все гости чувствовали себя празднично в этой заново обставленной роскошной и нарядной квартире.
Но в разгаре общего оживления Абрахам вдруг заметил зловещие морщинки около рта своей жены, точную копию тех, какие он видел на лице тещи, фру Мейнхардт.
Клара вдруг притихла, смотрела как бы нарочно мимо него, в пространство, а когда он обращался к ней, делала вид, что не слышит; даже в общем разговоре стала чувствоваться какая-то напряженность, испортившая общее веселое настроение. От молодой хозяйки веяло холодом.
Многим это показалось странным; гости переглядывались: некоторые молодые женщины догадывались, в чем дело. Педер Крусе, старый холостяк, даже пробормотал себе под нос: «Тебе таки придется еще хлебнуть горя, дражайший Абрахам, с твоей Санта-Кларой!»
Абрахам отчаянно боролся с этими морщинками весь вечер; он был лихорадочно весел, чтобы поддержать хорошее настроение гостей, но ничего не мог поделать с леденящей улыбкой хозяйки.
Он наклонился к ней, намереваясь хотя бы шепотом спросить, что случилось; она отвернулась и заговорила с соседом. Он пытался взглядом попросить ее перестать ломать эту отвратительную комедию. Если он провинился, — а он уже подозревал, что упрекать будут именно его, — если он провинился, об этом можно будет поговорить потом, но не показывать это сейчас, перед посторонними людьми!
