Фёкла Навозова - Над Кубанью зори полыхают
После обеда комиссар закурил и продолжил разговор:
— Значит, друг, не знаешь, за что ты сражаешься? Ну, давай вместе решим этот вопрос. Ты парень неглупый. Хотел бы ещё поучиться, чтобы образованным стать?
— Еще как хотел бы! Только отец сказал: ни к чему это. Овцы и неграмотного понимают.
— Да, жил ты, значит, вместе с овцами, в половне. Хотелось бы тебе, чтобы и дети твои с овцами жили, чтобы только и думали о том, как больше бы овец развести, больше бы батраков иметь, таких, как дядя Петро? Да по праздникам нажираться и напиваться? Да участковому взятки давать?
И комиссар Кутасов заговорил о новой, неведомой Митьке жизни, за которую борется сейчас народ, жизни, в которой тот, кто трудится, будет в почёте и уважении.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
В буфете станции Кавказская за столиком, уставленным пустыми бутылками, сидели три офицера. Один из них, седой, сутулый, с усталым лицом, взял салфетку и вдруг обнаружил под ней сложенную аккуратным треугольником листовку. Он развернул её и медленно прочёл своим соседям по столу.
— «Неужели интересы кучки генералов, помещиков и заводчиков для вас дороже судьбы родного народа? — читал офицер. — Бросайте свои мечи! Боритесь в наших рядах за новую, счастливую Россию!» — Офицер задумчиво перегнул листовку пополам. — Да, господа, а за что мы, действительно, сейчас сражаемся?
— Какая наглость! Призывать офицеров дезертировать! Это вое большевистские штучки! —выкрикнул другой, бравый есаул.
— Ну, мы и без листовок знаем, куда так стремительно несётся Добровольческая армия, — проговорил сутулый офицер и с мрачной сосредоточенностью стал рассматривать этикетку на бутылке. — Все мы идём к краху. А наши благородные союзники на нашей крови наживают капиталы.
— Подполковник! — черноволосый есаул с бешеными глазами наркомана стукнул кулаком по столу. — Я не позволю!
— Что не позволите? — с едва заметной усмешкой спросил сутулый. — Идти к краху? Очень было бы хорошо, если бы вы могли это не позволить.
Третий офицер расхохотался.
Дверь буфета распахнулась, и, пошатываясь, вошла молоденькая, растрёпанная и пьяненькая сестра милосердия. Она оперлась о столик, за которым сидели офицеры, вскинула голову и запела:
Черную розу — эмблему печали
Ты на прощанье с собой принесла.
И было так грустно,
И плакать хотелось,
И было минувшего жаль…
Из‑за стойки вышел буфетчик:
— Мадемуазель! Петь в буфете не разрешается. Прошу вас!
— Что–о? Что ты сказал? Повтори! — И сестра стала шарить по столу, пытаясь непослушной рукой схватить бутылку.
Сутулый офицер горько усмехнулся, процедив сквозь зубы:
— Эту девчонку я знаю. — Она из хорошей семьи. На фронт пошла добровольно. А во что превратилась! Эх!
Офицер, который предпочитал молчать и только слушал, поднялся и пододвинул сестре милосердия стул:
— Садитесь!
Она попыталась сесть.
Но, видимо, просчитавшись, плюхнулась на пол и заревела в голос:
— Пропала ты, головушка моя неразумная! Растерзана моя единая неделимая Россия! Ох–хо–хо!
Буфетчик пытался поднять её. Но она отбивалась и визжала:
— Не притрагивайся ко мне, лизоблюд! Не притрагивайся!
Буфетчик отступил и смущённо развёл руками. Тогда к ней подошёл молчаливый офицер.
— А мне можно помочь вам? Ну, давайте встанем, сестричка! Поглядите. на себя: ваше платье все в пыли. Как это нехорошо!
Она вытерла подолом фартука глаза и нос.
— Офицерик, отвезите меня домой! — попросила она. — Я тут близко живу. Вы меня не знаете? Тоня я! Отец мой — благочинный в Ново–Троицкой церкви. — Она пошатнулась, схватила офицера за руку и снова всхлипнула. — Напоили меня и бросаете?
— Из какого вы эшелона?
Тоня обозлилась. Она с силой оттолкнула офицера.
— Не из какого! Я домой хочу, до–мо–й!
Офицер усадил её на стул.
— Позвольте узнать, мадемуазель, вашего брата зовут Аркадий? Он разведчик?
— Да–а!
— Тогда разрешите представиться: я друг и коллега вашего брата.
Офицер усадил Тоню в наёмную тачанку, сам сел рядом. Извозчик щёлкнул кнутом, и тачанка покатилась по неровной дороге.
Свежий степной ветер выветрил хмель из головы Тонн.
Теперь ей было нехорошо и совестно. Она старалась не встречаться со взглядом офицера. Но тайком поглядывала на него.
— Вам лучше? — спросил офицер.
— Спасибо… Мне сейчас совсем хорошо! — Тоня наклонила голову и извинилась: — Простите, пожалуйста, мне моё поведение там, на станции.
— Ничего. А смогу ли я видеть Аркадия?
— Брат уехал по своим таинственным делам.
— Давно?
— О нет! Три дня назад. Мы вместе с ним приехали тогда на станцию. Он уехал, а я прозевала эшелон.
Когда тачанка подкатила к дому ново–троицкого благочинного, офицер хотел взять свой и Тонин чемоданы. Но Тоня предупредила его:
— Не надо, не беспокойтесь! — И крикнула выбежавшей Катерине: — Не видишь, что ли? Внеси чемоданы!
Возвращению дочери в доме благочинного очень обрадовались. Батюшка с матушкой долго целовали заблудшую овцу. Офицера тоже приняли с распростёртыми объятиями. Усадили за стол.
Подавая ужин, Катерина метала любопытные взгляды на приезжего. Попадья, перехватив эти взгляды, истолковала по–своему. Когда стряпуха вышла, она сообщила офицеру:
— Непутевая бабёнка, но работница золотая! Потому и держим.
Благочинный вздохнул и примирительно произнёс:
— Один бог без греха. Беженка она. Была замужем за казаком, да вот овдовела. А сынка‑то нашего, позвольте вас спросить, где в последний раз встречали?
Приезжий подробно рассказал растроганным родителям о своей старой дружбе с Аркадием ещё в рядах корниловской армии во время «ледового похода».
А утром офицера в доме не оказалось, исчез и он и его чемодан.
Утром попадья обожгла взглядом стряпуху и прошипела:
— Так я и поверю, что ты не знаешь, куда девался он.
Она надавала Катерине по щекам и велела уходить из их дома.
Вечером, когда Катерина со своим узелком шла к Хамселовке, на её пути в тихом переулке встал человек.
— Здорово, любушка!
— Яшенька! — испуганно и радостно выдохнула Катерина.
— Ну, рассказывай, как твои дела.
— Да вот выгнала меня попадья. Какой‑то офицер ночевал, да пропал, а я, выходит, виновата.
— Ладно! — прервал её Яков. — Про того офицера мы знаем. Красный он, у нас сейчас…
— Ой! — только и могла произнести Катерина.
Яков наклонил голову к Катерине.
— Теперь у нас к тебе новое дело. Устраивайся на службу к его благородию участковому. Кончать гада нужно. Сколько он наших погубил! Сколько шпионов держит… А сам, как вечер, так дом на запор и без охраны никуда не вылазит…
— Понятно, Яшенька! — ответила Катерина. Устроюсь! Это самое благородие уже не раз меня к себе зазывал…
Катерина с надеждой вглядывалась в лицо своего бывшего полюбовника: может, хоть облачко ревности удастся заметить! Но в темноте ничего нельзя было разглядеть.
— Еще чего? — дрогнувшим голосом спросила она.
— Еще повидайся с атамановой женой и скажи, чтоб об Алешке не тревожилась. И как‑нибудь намекни ей, чтоб отец не разыскивал сына. Да, гляди, себя не подведи. С оглядкой говори, намёками.
-— Не учи! — отозвалась Катерина. — Это я сумею.
— Ну, а как с Аксютой у тебя? Мир да любовь?
Яков резко откачнулся от Катерины.
— Катака, ты же баба умная! — не своим голосом проговорил он. — Не время нам сейчас любовями считаться. Пора такая, или они нас за дыхало возьмут или мы их! Ну, я пошёл. А ты, значит, действуй! Связь наша тебя разыщет. Самое главное, наймись к участковому, благо, он сейчас один, жена с дочерью в Екатеринодар укатили.
На следующее утро Катерина постучалась в дом к Марченко. Конюх провёл её к хозяину.
— Ну, что скажешь, красавица? — ухмыльнулся участковый, ощупывая взглядом ладную, молодую вдову.
Катерина всхлипнула.
— До вас, ваше благородие! Может, возьмёте меня стряпухой? Хоть временно, пока жена ваша вернется…
— Стряпухой? — удивился участковый. — Ты же на батюшку работаешь?
— Выгнали меня! — Катерина залилась слезами. — Я лине старалась, я ли силу жалела! Так нет!
— Повариха мне и вправду нужна. Оставайся, не обижу! А придёшься по сердцу… — Участковый облизал губы, и щёточки рыжих усов запрыгали над большим ртом. — Тогда и после возвращения моей супружницы без работы не останешься…
— Вот спасибочки! — поклонилась Катерина, бросая на участкового бедовый взгляд.
Несколько дней она ублажала участкового—готовила такие вкусные кушанья, что хозяин только крякал от удовольствия.
По вечерам она накрепко запиралась в своей комнатушке и не отзывалась на настойчивые стуки хозяина.
